Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II

В тоне праведного возмущения православные наблюдатели сообщали о посягательстве братчиков на сакральные прерогативы католического духовенства: «В отношении чисто религиозном эти лица доходили и доходят иногда до величайшей дерзости, присвояя себе право священных лиц крестить детей, отпевать умерших, отправлять Богослужение…» Другой благочинный сообщал, что собственными глазами видел, как «какие-то личности, из местных крестьян, одевшись в белые рубашки поверх платья, с крестом большим в руках провожали чрез местечко, без ксендза, тело умершего, при стечении множества народа, с пением польских песен… и совершили сами, без ксендза, погребение». Впрочем, из тех же отзывов ясно, что такие случаи нередко происходили там, где под предлогом перехода части католиков в православие власти удаляли ксендза и закрывали (или обращали в православную церковь) костел, так что оставшиеся прихожане были вынуждены довольствоваться неполноценной церковной службой. Не касаясь вопроса о теологической санкции на совершение мирянами-католиками таинств в экстренных обстоятельствах, благочинные приравнивали подобную активность братств – по выражению в одном из рапортов, «приходских комитетов» – к профанации культа. Но, несмотря на стремление дискредитировать католические братства, донесения православного духовенства отнюдь не подтверждали тезиса о нежизнеспособности и грядущем естественном распаде этого института: «Положим, во время оно можно было существовать братствам с утверждения папы, но на каком основании теперь оные могут существовать как общества, и такие громадные общества, в несколько тысяч, помимо государственной или начальственной власти и утверждения?» [961]

961

Ibid. L. 159 ар. – 160, 157, 160 ар. – 161. Курсив мой.

Раздвоение дискурса о католических братствах отразилось в итоговой записке Ревизионной комиссии, представленной генерал-губернатору А.Л. Потапову весной 1868 года. С одной стороны, «ревизоры» не отказались от представления о братствах и связанных с ними религиозных практиках как о продукте средневекового «фанатизма» и суеверности. Эта точка зрения позволяла, к примеру, интерпретировать совершаемые мирянами в отсутствие духовенства обряды как признак того, что местная католическая паства так и не вышла из полуязыческого состояния [962] . С другой стороны, братства, в трактовке Комиссии, представали угрожающим порождением современности, подрывной социальной силой, в лице которой государственная власть и лояльное ей католическое духовенство обрели общего противника: «…так как, несмотря на [номинальную] подчиненность ксендзам, они, в свою очередь, держат ксендзов в некоторой от себя зависимости и самым своим фанатизмом импонируют последних, то существование этих братств составляет, без сомнения, немалую тягость для тех лиц римско-католического духовенства, которые решились бы искренно и твердо следовать по пути, указываемому Правительством». Комиссия заключала, что братства следует запретить безусловно: «утвержденные Правительством, [они] составят громадное подспорье католицизму в переживаемом им в настоящую минуту кризисе» [963] . Этот вывод удостоверяет, что члены Комиссии лучше представляли себе имеющийся у католической церкви потенциал самообновления, чем можно было бы предположить по навешиваемым ими на католицизм ярлыкам фанатизма и обскурантизма.

962

К примеру, К.П. Кауфман, отвечая в 1866 году на запрос III Отделения, где высказывалась тревога по поводу большого числа католиков, оставшихся вследствие закрытия «лишних» приходов без священников, небрежно пояснял: «…я должен заметить, что у католиков существует обычай хоронить умерших и без ксендза» (ГАРФ. Ф. 109. 1-я эксп. Оп. 39. 1864 г. Д. 82. Л. 58 – отношение Кауфмана П.А. Шувалову от 25 августа 1866 г.).

963

LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 1340. L. 81–81 ap.

Большое число и многолюдность братств, равно как их популярность в массе простонародья, затруднили процедуру их роспуска. Ревизионная комиссия предложила обосновать закрытие братств статьями 164 и 165 Устава о предупреждении и пресечении преступлений (Свод законов гражданских, т. XIV Св. зак.), согласно которым «без ведома и согласия Правительства» запрещалось «всем и каждому» учреждать общества, товарищества, братства и проч. Таким образом, костельные братства оказывались вне закона и должны были автоматически считаться упраздненными. Вопрос, однако, состоял в том, как довести это до сознания самих братчиков. Важнее, чем издать очередной запретительный циркуляр, для местных властей было обеспечить исполнение уже существовавшей нормы закона, утвержденного властью верховной. Ревизионная комиссия в 1866 году проектировала следующий порядок закрытия каждого братства по отдельности: под надзором полиции устраивается общее собрание прихожан, где местный исправник или другой представитель администрации объявляет им о незаконности существования братства; с каждого взыскивается соответствующая подписка. Н.А. Деревицкий раскритиковал этот план как «неудобный и неосторожный» [964] . В самом деле, учитывая нехватку точных данных о том, где и в какой форме действуют братства, местным агентам администрации предстояло бы сделать такое объявление в каждом приходе, перед большим скоплением народа. Вся кампания могла возыметь эффект обратный задуманному, послужив еще большему распространению и символической легитимации братств. Не считали нужным проявление такого усердия и в МВД, эксперты которого в конце 1860-х годов, изучив собранные наконец материалы о братствах, охарактеризовали беспокойство виленской Ревизионной комиссии как преувеличенное [965] . Можно предположить, что, даже числясь официально упраздненными, некоторые братства под тем или иным видом продолжали объединять прихожан и впредь. Более определенное суждение на этот счет возможно только в рамках специального исследования по истории народного католицизма в Западном крае.

964

Ibid. 1865. B. 2367. L. 13–14, 35 ap.

965

В справке ДДДИИ, датируемой концом 1860-х годов, отмечалось, что собранные о братствах данные ослабили впечатление об их «огромном вреде», «первоначально возбужденное …соображениями из Вильны» (РГИА. Ф. 821. Оп. 150. Д. 578. Л. 20). См. также: Там же. Оп. 125. Д. 3011.

Аргументы рассудка и памяти в споре о святыне

Одним из главных направлений регламентирующего государственного вмешательства в католическую набожность стал усиленный надзор за почитанием мощей, чудотворных икон, статуй и других священных для верующих предметов. В отношении православной церкви такая политика была наиболее жесткой во второй половине XVIII века. Еще петровский закон 1722 года, объявив важной задачей государства и духовенства борьбу с суевериями, вводил строгую процедуру проверки чудотворности икон, которая почти не считалась с чувствами и настроениями рядовых верующих. В 1740-х годах Синод затребовал от глав епархий систематические сведения о местночтимых святых и иконах. Вплоть до конца XIX века Синод или сразу отвергал, или подвергал строжайшему рассмотрению ходатайства о канонизации местночтимых святых. Объектом церковной экспертизы становились как предполагаемые чудеса, происходившие у места погребения данного лица, так и степень сохранности его останков. В период между 1751 и 1861 годами состоялось всего-навсего четыре канонизации. Особенно показателен случай Тихона Задонского: несмотря на исключительную популярность этого праведника в народной среде, не перестававшие поступать сообщения об исцелениях у его мощей и полную сохранность тела и одежд погребенного, Синод полвека медлил с его канонизацией. Она состоялась только в 1861 году, когда освобождение крестьян обострило чувствительность и светских и церковных властей к народной религиозности [966] . Показательно, что после 1863 года нравоучительные сочинения св. Тихона сразу же заняли первые места в списках изданий для крестьян, посредством которых виленские власти надеялись утвердить массу местного населения в православии [967] . Прославление Тихона Задонского, впрочем, не ознаменовало поворота в общей стратегии канонизации, которая принципиально – и резко – изменится только при Николае II [968] .

966

Freeze G.L. Institutionalizing Piety. P. 219–221; Shevzov V. Russian Orthodoxy on the Eve of Revolution. Р. 196–197 et passim.

967

Западные окраины Российской империи. С. 246.

968

См. в особ.: Freeze G. Subversive Piety: Religion and the Political Crisis in Late Imperial Russia // Journal of Modern History. 1996. Vol. 68. № 2. P. 308–350.

В римско-католической церкви подобные скепсис и взыскательность в подходе к удостоверению чудес заявили о себе значительно раньше, чем в православии. Еще Тридентский собор ужесточил церковную регламентацию в этой сфере. Как уже отмечалось в главе 1, петровские и послепетровские меры по конфессиональному дисциплинированию православной паствы имели существенное сходство с усилиями Католической реформы по укреплению и унификации конфессионального самосознания католиков. Однако – о чем также речь шла выше – в течение XIX века высшая католическая иерархия смягчала прежнее неприятие неортодоксальных практик народного благочестия, так что повсюду в католической Европе возникали новые формы религиозности, отличавшиеся большей, чем ранее, спонтанностью и близостью к народным верованиям. В глазах недоброжелателей – а к ним принадлежали многие светские бюрократы в разных государствах – католическая церковь представала потворствующей суевериям плебса и не способной соблюдать ею же установленные тридентинские принципы. Именно таков был взгляд большинства виленских «ревизоров» католицизма. В конце 1866 года виленский губернатор С.Ф. Панютин, тесно сотрудничавший с Ревизионной комиссией, предлагая в специальном докладе генерал-губернатору запретить все католические братства, так обосновывал их «вредность»: «…они чрез посредство испытанных в фанатизме и наставленных в односторонних религиозных понятиях братчиков и сестер проводят обыкновенно между прихожанами разные нелепые слухи о мнимых чудесных явлениях, чудотворных иконах, совершающихся якобы исцелениях больных…» [969] . Дело выглядело так, будто римско-католическая церковь в бывших землях Речи Посполитой застряла на той стадии отношения к «предрассудкам» и «суевериям» паствы, которую церковь православная успешно преодолела в России еще под скипетром Петра I.

969

LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 2516. L. 32 ap.

Несколько ранее в том же 1866 году Ревизионная комиссия составила план обследования «священных предметов» католической церкви по всему Северо-Западному краю. В его преамбуле акцент ставился на просветительское значение государственного вмешательства в отправление католического культа:

…почти в каждом римско-католическом костеле имеется или образ особенно чествуемый, или мощи, или какой-либо другой предмет, как-то: камень, источник, часть одежды и проч., к которым народ прибегает с молитвами. История не подтверждает тех обстоятельств, которые послужили первоначально и служат доныне для привлечения к тем предметам богомольцев. Между тем ксендзы всячески поддерживают и распространяют о них в народе разные сведения, часто не имеющие никакого основания, и тем вводят народ в заблуждение и питают в народе суеверие и предрассудки.

Проведение обследования таких объектов поручалось, через губернаторов и православных архиереев, местным исправникам и православным приходским священникам. Несмотря на явное желание применить к задаче методы позитивистской критики («История не подтверждает тех обстоятельств…»), комиссия допускала, хотя бы теоретически, уступки народной религиозности. Заведомо отклонив любые разъяснения ксендзов, она предписывала разузнать, «какие предания и поверья существуют о них (почитаемых предметах. – М.Д.) в народе и в чем, по мнению народа, заключаются чудотворные проявления каждой их этих святынь» [970] .

970

Ibid. B. 2521. L. 1–2 (журнал Ревизионной комиссии от 15 сентября 1866 г.).

В большинстве донесений, поступивших в Ревизионную комиссию и от исправников, и от православных благочинных, сама по себе вера прихожан-католиков в чудесные свойства иконы или статуи не признавалась доказательством чудотворности. Почти у всех наблюдателей были наготове ссылки на невежество и внушаемость католического простонародья. Так, исправник Борисовского уезда (Минская губерния) сообщал об установленной вблизи костела в селении Омнишев двухаршинной «фигуре» Иоанна Предтечи: «Простой народ вообще верует в разные чудеса этого Святого и, считая воду в ручье целебною, обмывает ею глаза, раны и другие накожные болезни; но фактических доказательств в проявлении чудотворной силы никем не представлено». В селении Докшицы и католики, и, хуже того, православные поклонялись «частицам мощей Св. Юстина», якобы присланным еще в XVIII веке в дар одному из местных кармелитских монастырей папой Бенедиктом XIV: «Мощи эти заключаются в гробе, в котором находится восковая фигура Св. Юстина, но фактов, по которым можно бы было утвердительно сказать, что мощи существуют, не имеется; чудес в продолжение нахождения этих мощей в Докшицком костеле не было…» [971] .

971

Ibid. L. 20–22 ар. (донесение от 3 декабря 1866 г.).

В донесениях православных благочинных нередко прорезался характерный, граничащий с секулярной памфлетностью тон насмешки и даже глумления над верованиями и обычаями католиков, их молитвенной экзальтацией, казалось бы, более оправданный в устах индифферентных к религии мирян. Из Лепельского уезда (Витебская губерния) сообщалось о происшествии с деревянной «фигурой» Иисуса Христа, укрепившем веру в ее чудотворность: молящаяся крестьянка, «должно быть, в порыве религиозных чувств, откусила палец в ноге Спасителя. В эту минуту фигура эта тронулась с своего места и вышла на средину костела в присутствии многочисленного народа. …Как объяснить это, по всей видимости, вымышленное чудо, почему и для чего, на это ксендзы ничего не отвечают». На поклонение этой статуе стекалось множество не только католиков, но и православных, даже из соседних губерний («полиция ныне ничего не может сделать»). Благочинный не видел «никаких средств разубедить народ, отовсюду текущий в костел», и предлагал как можно скорее закрыть храм, дабы «положить конец сильно вкоренившемуся фанатизму в народе» [972] .

972

Ibid. L. 68 ар. – 69 ар. (рапорт благочинного цитируется в записке Полоцкой консистории от 24 июня 1867 г.).

Некоторым благочинным инспекция католических святынь давала повод поупражняться в сомнительного качества сарказме. Станьковский благочинный (Минская губерния) доносил о существовавшем в местном костеле культе Фабиана, в первой половине XVIII века настоятеля соседнего монастыря Доминиканского ордена, «выдаваемого римским духовенством за святого». Благочинный упирал на то, что вместо мощей в костеле покоится забальзамированная мумия, обряда канонизации над Фабианом никогда не совершалось, а в просмотренной документации монастыря имя его вообще ни разу не упоминается. Веру простонародья в целительную силу останков он считал не просто беспочвенной, но противоречащей очевидным фактам: «В народе есть поверие, что Фабиан исцеляет от колтуновой болезни. Действительно, [местный] ксендз много срывает колтунов с поклонников Фабиана и немало из них поплатились и жизнию и здоровьем за несвоевременное снятие своих волос [973] ». Как ultima ratio своего разоблачения инспектор преподносил обнаруженные им анахронизмы в этом не санкционированном свыше культе. В частности, это относилось к двум комнатам в каменной костельной пристройке, где Фабиан якобы жил: «Как мог жить Фабиан в комнатах, устроенных после его смерти, непостижимо. Одни римские ксендзы могут из корыстных видов пускать в ход подобные нелепости и ими удерживать народ в обмане» [974] . Благочинный не замечал анахронизма за самим собой: он полагал, будто веру в чудотворность мощей можно опровергнуть указанием на историческую недостоверность связанных с данной личностью реликвий, – явный пережиток просветительских иллюзий.

973

О распространившихся в Европе еще в XVIII веке представлениях о колтуне как смертельно опасной (в случае преждевременного срезания) и заразной, типично «польской» болезни см.: Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М., 2003. С. 70–71. К середине XIX века колтун вписался в русский стереотип белорусского простонародья.

974

Ibid. L. 80–83 (рапорт благочинного преосв. Михаилу от января 1867 г.).

Помимо влияния просветительской модели конфессиональной политики, одним из мотивов агрессивного отношения светских властей и православного клира к этим формам католического благочестия была, в сущности, зависть: православная церковь в северо-западных губерниях сильно проигрывала католицизму по числу чудотворных икон и мощей. В упомянутой выше записке К.А. Говорский сетовал на то, что католикам нетрудно убедить православных, будто «у схизматиков вовсе нет их (мощей. – М.Д.), да и быть не может… Мужички, не бывавшие нигде дальше своей деревни и ближайшего города… от души верили этой лжи ксендзов, смотрели на латинство как на веру лепшую, чем православие…» [975] . Стремление наказать католиков за столь «нахальную» (выражение из современных документов [976] ) демонстрацию своих культов и одновременно перенять у них некоторые навыки «горячей» религиозности подчас ставило власть в двусмысленное положение. Примером такой амбивалентности служит история с мощами Андрея (Анджея) Боболи (Боболия) в Доминиканском костеле в Полоцке.

975

РГИА. Ф. 821. ОП. 125. Д. 294. Л. 30.

976

«Ни одно из других покровительствуемых Правительством в здешнем крае исповеданий не заявляет с таким нахальством о своем существовании, как Римско-католическое», – читаем в донесении виленского губернатора С.Ф. Панютина К.П. Кауфману от 8 января 1866 г. (LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 1349. L. 1–1 ap.).