Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II

Виленские «ревизоры» католической церкви, вопреки их негативному отношению ко многим другим святыням, снисходительно подошли к отсутствию документальных подтверждений чудес у белыничской иконы. Манифестации массовой веры в чудотворную силу иконы были весьма впечатляющи. Как доносил в Вильну в конце 1866 года исправник Могилевского уезда О.Г. Сукрухо, еще двумя годами ранее зарекомендовавший себя энергичным организатором обращений католиков в православие, «поклонение этой иконе в народе как католического, так и православного исповедания развито в самой высшей степени…». Специально опрошенные исправником двенадцать стариков (шестеро католиков и шестеро православных) поведали об известных им случаях исцеления, а один из них, чья конфессиональная принадлежность не оговаривалась, припомнил слышанный от бабки рассказ о том, как икона покарала мгновенной смертью некоего святотатца [994] . (Заметим, что образ Пресвятой Девы, столь сурово воздающей за неверие или кощунство, известен более в католической, нежели православной традиции [995] .)

994

Ibid. 1866. B. 2521. L. 44–45.

995

Shevzov V. Russian Orthodoxy on the Eve of Revolution. P. 240–243; Carroll M. Madonnas that Maim: Popular Catholicism in Italy since the Fifteenth Century. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1992.

Обычно факты посещения католических церквей православной паствой расценивались властями как следствие ее слабой конфессионализации. А в Белыничский костел по большим праздникам стекалось множество православных, даже из великорусских губерний к востоку от Могилева. С одной стороны, географическое положение Белыничей могло лишь усиливать у администрации и православной церкви страх католического миссионерства. С другой стороны, близость Великороссии и многочисленность паломников оттуда позволяли интерпретировать наблюдавшееся конфессиональное смешение в пользу православия. Именно исправник Сукрухо, как энтузиаст «русского дела», предпринял первый опыт такого разворота перспективы. Его рапорт губернатору от 25 августа 1867 года стилем и риторикой напоминал пылкую националистическую прокламацию. По нему можно судить о том, насколько популистское экспериментаторство, будь то в национальной или конфессиональной политике, проникло в служебный этос чиновников-обрусителей, развязывая руки (а язык и подавно) для значимых политических инициатив даже низовым агентам власти.

Исправник с публицистическим размахом и преизбытком эпитетов рисовал картину пробуждения православной народной стихии и «сильного движения» крестьян за передачу иконы православной церкви:

Это движение возникло не по инициативе православного духовенства и полиции… а выросло в народной памяти и созрело в его сознании в настоящий благоприятный момент, как растет и зреет в благоприятное для того время зарытое в землю зерно… Вера в исконную принадлежность этой иконы церкви и чтимость ее так глубоко запечатлены в сердцах православных белоруссов, что ни седое время, ни исторические и политические превратности не могли заглушить в них этого святого чувства [996] .

996

LVIA. F. 378. BS. 1867. B. 1236. L. 17 ap. – 18.

Исправника нисколько не смущало, что «народная память» не сохранила никаких могущих быть противопоставленными католическому нарративу деталей – о явлении иконы или позднейшем захвате ее католиками. Действительно, в православных повествованиях о чудотворных иконах Богоматери, число которых (как и число самих икон) резко выросло в течение XIX века, хронологии и датировке событий не придавалось большого значения: верующих гораздо больше интересовали обстоятельства исходивших от иконы чудес и их связь с возносимыми перед ней молитвами [997] . Но воспеваемое исправником православное предание об иконе в Белыничах весьма туманно и в части рассказа о чудотворности. В сущности, настоящим чудом – секулярного, впрочем, характера – представал в рапорте сам феномен «народной памяти», локализуемый не в головах, а «сердцах православных белоруссов»: чем неопределеннее в фактическом отношении были народные воспоминания, тем больше восхищал тот безошибочный инстинкт, с которым верующие распознали наконец свою «исконную» святыню. Налицо круг в доказательстве: подтверждением исторического права на католическую святыню становилось массовое паломничество к ней православных, в котором, по этой логике, и выражалось само притязание:

997

Shevzov V. Russian Orthodoxy on the Eve of Revolution. P. 233.

…что бы [еще] влекло неудержимой волной в Бялыницкий костел православных белорусских крестьян и по настоящую минуту? Неужели это святое рвение… католическое духовенство осмелится объяснить привычкою или же привлекательностию для простого народа католического богослужения? Едва ли. Привычки в народе, конечно, сильны, но если бы преданность белоруссов к иконе Божией Матери была основана только на привычке, то привычка эта, можно сказать смело, исчезла бы вместе с другими, в польском духе, привычками после мятежа 1863 года: народ отшатнулся бы от Бялыницкого костела… [998]

998

Последнее утверждение было явной натяжкой: во многих местностях Белоруссии православные и после 1863 года продолжали посещать службу в католических храмах.

Имевшиеся у католиков письменные свидетельства о принадлежности иконы им, а не православным отводились посредством стереотипных оппозиций католицизма и православия: «…исторические права на эту икону православных и католиков равносильны, с тою только разницею, что предание об ней первых еще живо в народной памяти… вторых – мертво, безжизненно, не оживающее даже при существовании листа (о пожертвовании на икону. – М.Д.) князя Огинского 1703 г. и коронационной буллы 1756 г., так как документы эти, относясь к позднейшему времени, не могут пролить надлежащего света на первоначальную принадлежность иконы Божией Матери костелу» [999] . Иными словами, наличие формальных доказательств отвергалось как нечто противоположное глубоко сокрытой истине: к чему нам ваши бумаги, когда у нас проросло «зерно» народной памяти!

999

LVIA. F. 378. BS. 1867. B. 1236. L. 19–19 ар., 22–22 ар.

К моменту, когда начальство ознакомилось с этим рапортом, Могилевское православное братство получило ходатайства одиннадцати волостных сходов Могилевской и Минской губерний (подписанные в общей сложности 855 крестьянами) о закрытии Белыничского костела и передаче иконы православной церкви. Аналогичное ходатайство поступило и от могилевских горожан [1000] . К сожалению, у меня нет данных, которые позволили бы раскрыть механику этой кампании. Встревоженные ею католики утверждали, что «домогательство… православных крестьян, как всем известно, последовало по обольщению и внушению низших полицейских чинов…» [1001] . Судя по тому, как устраивалась подача других, не столь массовых, ходатайств такого рода в соседней Минской губернии, где тогда же администрация инспирировала обращения католиков в православие, без режиссуры предприимчивых чиновников вроде Сукрухо дело не могло обойтись. Но не стоит также полагать, будто ходатайства явились продуктом исключительно манипуляции настроениями простонародья – на одних «обольщениях» устроители кампании не выехали бы. Тема (якобы) похищенной иконы должна была находить отклик у крестьян, даже если те гораздо меньше своих опекунов были озабочены проблемой конфессионального размежевания.

1000

Ibid. L. 7–8 (отношение губернатора Беклемишева Баранову от 27 сентября 1867 г.).

1001

Ibid. L. 55 (отношение епископа Станевского генерал-губернатору Баранову от 10 октября 1867 г.).

Дополнительную уверенность организаторам белыничской кампании придавала и такая подробность иконного изображения, как перстосложение благословляющего Иисуса по православному обряду. «Народ хорошо знает, что благословение по обряду католической церкви совершается пятерицею, и тем сильнее и теплее верует он в исконную принадлежность этой иконы православной церкви», – подчеркивал в своем рапорте исправник (обратим лишний раз внимание на выбор в официальном дискурсе эпитета «теплая» даже там, где наименование веры «горячей» не должно было показаться неуместной гиперболой). На это же ставил ударение архиепископ Могилевский Евсевий, который, видимо, счел недостаточной апелляцию к энтузиазму православной паствы и постарался восполнить недостаток данных «народной памяти» церковной аргументацией. Указание католических оппонентов на «ясный колорит» иконы (между тем как, по их словам, «все тогдашнего времени Восточной церкви иконы имели обыкновенно темный колорит…») он отводил таким аргументом: «В этом краю, как древней Киевской Православной Митрополии, множество икон одинакового колорита с Белыницкою». Евсевий также попытался «реконструировать» историю захвата иконы католиками, произвольно отождествляя ее с чудотворной иконой Богородицы в Кутеинском монастыре в Орше, об исчезновении которой в XVII веке существовало апокрифическое сказание. О том, до каких передержек был готов дойти полемизирующий архиепископ, можно судить по его коронному доводу в пользу «исконной» принадлежности иконы православным. Цитируя русский перевод католического предания о чудесном явлении иконы монахам, читавшим акафисты, Евсевий торжествующе восклицал: «…монахам православным, а не кармелитам, потому что в латинской церкви вовсе нет акафистов» [1002] . Евсевий споткнулся на переводе по аналогии: в прочитанном им отрывке привычным для православных «акафистом» (особый жанр православной гимнографии) заменена упомянутая в оригинальном тексте «litania» [1003] .

1002

Ibid. L. 19 (рапорт исправника), 26–30 (отношение преосв. Евсевия губернатору Беклемишеву от 31 августа 1867 г.).

1003

Этот пример помогает также понять, почему в те же годы католические иерархи противились переводу католического молитвословия и гимнографии на русский язык, при котором традиционные для католиков специфические латинские (сохранявшиеся и в польском) термины заменялись принятыми у православных аналогами. Несмотря на декларируемую светскими инициаторами перевода (чиновниками Виленского генерал-губернатора и ДДДИИ МВД) неприкосновенность католического вероучения, такая подмена исподволь втягивала католиков в культурное пространство православия (см. подр.: Долбилов М.Д. Перевод на русский язык как проблема конфессиональной политики: Деполонизация католического богослужения на западе Российской империи (1860–1870-е гг.) // Miscellanea Slavica: Сборник к 70-летию Бориса Андреевича Успенского / Сост. Ф.Б. Успенский. М., 2008. C. 409–430). В случае Евсевия православный термин в переводе католического предания послужил зацепкой для дискредитации прав католиков на их святыню.

Отвечая на эти притязания, представители католического клира вынуждены были играть черными. И настоятель Белыничского костела Люциан Годлевский, и епископ Станевский, настроенный к властям конформистски, сосредоточили полемические усилия на доказательстве изначальной принадлежности иконы католической церкви, в ущерб дискуссии о ее значении для духовных потребностей ныне живущих поколений и католиков, и православных. Домыслы архиепископа Евсевия об истории иконы опровергались с пунктуальностью, которой не заслуживали, но которая все равно не могла переубедить православную сторону. Аргументы же касательно характера иконописи еще больше накаляли страсти. Утверждение Станевского, что иконы «светлого колорита» в православных церквах в Белоруссии по большей части католического или униатского происхождения, а уж белыничская икона написана «совершенно во вкусе римском», вызвало злорадный комментарий кого-то из генерал-губернаторских советников: «А сложение перстов Спасителя в каком вкусе? Восточном или римском?» [1004]

1004

LVIA. F. 378. BS. 1867. B. 1236. L. 46–53 (отношение епископа Станевского генерал-губернатору Баранову от 10 октября 1867 г. с пометами на полях, предположительно Н.А. Деревицкого).

Дав вовлечь себя в почти сутяжническое препирательство, католики, вольно или невольно, признали аномальность почитания одной и той же иконы прихожанами двух конфессий. В сложившихся условиях это работало на требование православных раз и навсегда решить вопрос о принадлежности иконы.

Безусловно, передача Белыничского костела вместе с иконой православному духовенству явилась актом грубого произвола [1005] . Однако для понимания мотивов имперской власти и ее местных агентов важно принять во внимание их стремление обеспечить хотя бы видимость исторической и культурной легитимности этой конфискации. С точки зрения католиков, инспирированные исправником ходатайства православных волостей выглядели бесстыдной инсценировкой религиозного энтузиазма. Под иным же углом зрения эту кампанию можно расценить как показатель влияния, которое оказала на бюрократов встреча с массовыми формами католической религиозности. Католицизм демонстрировал заключенный в церковном ритуале потенциал гражданской мобилизации.

1005

В 1867 году энергичные возражения католического клира и подхлестнутая ими, в свою очередь, волна жалоб прихожан заставили чиновников временно отступить (см.: РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 735. Л. 394 – позднейшая справка ДДДИИ). Власти терпеливо дожидались смерти настоятеля Годлевского, пользовавшегося исключительным авторитетом, как признавал ДДДИИ, «не только от своих прихожан, но и всего окружного населения» (Там же. Л. 271 – доклад ДДДИИ министру от ноября 1876 г.). О закрытии Белыничского костела и размещении в его зданиях православного монастыря в 1876 году см.: РГИА. Ф. 1282. Оп. 2. Д. 2055; ГАРФ. Ф. 109. 1-я эксп. Оп. 41. 1866 г. Д. 212. Л. 85–88 об.

То, что произволу имперских властей в гонении на католические святыни ставили пределы как углубившиеся представления о народной религиозности, так и прагматическое чувство реального, показывает случай другой иконы, еще более чтимой в то время и столь же знаменитой поныне, – Божьей Матери в Остробрамской часовне в Вильне (Матери Милосердия). Остробрамская часовня была одним из самых популярных мест оппозиционных манифестаций в 1861–1863 годах, в ходе которых громко пелись польские революционные гимны. В посвященных Остробрамской Богородице молитвах и песнопениях превозносились, в частности, такие ее чудеса, как убиение на месте русского солдата, дерзнувшего сорвать несколько вотивных привесок, или предотвращение исполнения указа Николая I в начале 1830-х годов о передаче часовни и самой иконы православной церкви [1006] . В период восстания и последующие годы Острая Брама стала предметом особого беспокойства виленской администрации – и как символ политического сопротивления имперскому господству, и как красноречивый знак мощного католического присутствия. Часовня, размещенная в арке над городскими воротами и выходящая окнами на людную улицу, откуда при открытых ставнях издалека виднелось золотое сияние иконы, представала взору недоброжелателя навязчивой витриной «фанатичной» католической набожности. Негативные эмоции, навеваемые зрелищем богослужения у Острой Брамы, хорошо переданы в следующих строках письма местного уроженца С.Ф. Папроцкого, еще одного уездного исправника (Брестского), ревнующего о православии, С.А. Райковскому:

1006

LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 1453. L. 9–14, 24 (записки Ревизионной комиссии о католических молитвенниках).