Рыцарь умер дважды

За окном начинает светать. История Натаниэля Ларсена короткая и сухая. Но теперь мне ясно, как удалось ему — бледнолицему, едва появившемуся в городе, — понять меня. Несколькими словами выдернуть из моей души занозу, гнившую там годами.

Под сводами церкви он рассказывает, как любил дом, — теплый плантаторский Юг. Как верил, что нужно не рвать «цепи», а ждать, надеяться, что больше рабовладельцев уподобятся его родителям: те не продавали негров подобно скоту, не секли, жили с ними одной дружной семьей. Как проливал кровь, защищая это наивное право ждать, и как поднимался от солдата-добровольца по новым и новым трупам. Он поднялся высоко. Но все кончилось вмиг.

— У них была забава, Винсент, — голос становится глуше. — Забава убивать пленных, особенно, конечно, из «цветных». Таких ведь приравнивали к беглым неграм, а беглые негры, как известно, пощады недостойны. Многие офицеры делали это еще до лагерей смерти, [33] говорили: чертовски помогает расслабиться. Расслабиться, понимаешь? И вот — я получаю звание полковника, допущен в элитный круг. Вот — командующий, тот, чьим протеже я был, — ставит передо мной на колени черного солдата и говорит: «Стреляй». А я…

33

В США в период Гражданской войны для содержания военнопленных организовывались концентрационные лагеря. Это практиковалось как у Севера, так и у Юга. Наиболее печально известные лагеря — южный Андерсонвилль и северный Дуглас.

Он отпивает виски, вдруг давится и с хрипом сгибается. Бутылка подрагивает в руке, разносится зычный кашель. Бью по спине, по выпирающим лопаткам. Преподобный распрямляется вновь.

— А я смотрю в глаза этого черного. Смотрю, а там ни страха, ни злобы. Ничего. Темнота. У него ссадина во все лицо, он прямо держит спину, и у него болтается на шее крест. И я осознаю: это не то, за что я сражаюсь. Не то. Я не убью безоружного, какого бы цвета он ни был. Беглый? Чушь. Отец был против даже телесных наказаний, не то что казней. И… я отказываюсь, Винсент. А на меня смотрят мои солдаты и эти офицеры с нашивками. И я стреляю в воздух, и крою их всех бранью, а потом ухожу в свою палатку. Пить. И молиться. Позор…

Выплюнув слово «позор», он презрительно и гордо поджимает губы. Медлит, потирает висок и наконец заканчивает:

— В ту ночь один офицер — я его знал, видел, что сам он на «забавах» не убивает, только смотрит, — сказал мне: «Парень, война в тебя еще не вросла. Уходи, пока не поздно». Я ответил что-то поганое, мне было уже плевать на субординацию. Но позже понял, что он прав. Ушел — это не составило труда — и подался в богословы. Домой я не вернулся и вряд ли вернусь, а Оровилл… знаешь, я бывал тут в Лихорадку, еще мальчишкой — сбегал на прииски с братом, правда, нас быстро вернули, надрав уши. Вспомнил, подумал: тут, на этом стрельбище, мне и место, тут должно быть полно таких же — загнанных, врущих самим себе и боящихся своих чудовищ. Как видишь, я был прав. Пуля и вера здесь рука об руку. И я буду защищать веру. Любой ценой.

Тишина. Небо за окном светлое. Солнца не видно, но под сводами уже проще различать предметы. И, тая, темнота уносит то, что терзало меня целую ночь.

— Это и было мое «рождение свыше». — Преподобный щурится на облако, виднеющееся в розеточном круге. — Тот миг. Глаза негра. Нет, сострадания я не обрел, по-моему, я пренебрегаю им и сейчас. Зато я понял: никому не позволю меня дурачить, и других тоже. Подменять одну идею другой. Я не был озлоблен на северян или черных, Винс, вот в чем суть. Не шел убивать ради убийства. И я не стану этого делать никогда, никто не навяжет мне веру в правильность такого поступка. Внутренний свет [34] — вот что важно, главное не терять его. И, кажется… — Он вдруг хмыкает, хлопнув меня по плечу. — Ты тоже из гуманистов? Сколько бы скальпов ни содрал, с братьями — Святой Меркурий? [35]

34

Внутренний Свет — теологический термин, означает находящийся в человеке Свет Христа. Древнее понятие, которое применяли еще ранние христиане. Немного различается в разных деноминациях, в данном контексте подразумевает совесть и нравственную чувствительность.

35

Святой Меркурий, скиф по происхождению, служил в римской армии, сражался с варварами. Подвергся пыткам после того, как принял христианскую веру. Чудесным образом был исцелен, впоследствии — причислен к святым воинам.

— Пожалуй, — невольно усмехаюсь от этого сравнения. — Да и я содрал лишь один скальп, надеюсь, последний.

— Вот и отлично. — Ларсен забирает у меня бутылку. — Благословляю.

…Та ночь — ночь Пуль и Стрел — стала для меня также ночью, когда я обрел первого после отца настоящего Друга. Того, с кем противоположен сердцем и в то же время един душой. «Будем держаться вместе» — так он тогда сказал, и я ничего не имел против, не имею до сих пор. Мы справимся с любой бедой вдвоем.

Я хочу в это верить.

* * *

Мы спешиваемся возле кладбищенских ворот. Кони ведут себя странно: топчутся, фыркают, поводят ушами. Черный зверь Ларсена беспокоится, не желает оставаться у ограды, упрямо гнет шею. Нэйт бормочет что-то сквозь зубы, но наконец справляется с привязью и толкает скрипучую калитку.

— Смотри в оба, — слышу я и шагаю следом.

Вокруг тихо, как и почти всегда. Здесь редко кого-либо встретишь, нет даже сторожа: из могил нечего красть. Красивые склепы, пышные захоронения, памятники — все это не для оровиллских покойников. Слишком близко капризная река, которая в иную весну может, разлившись, свести усилия по благоустройству могил на нет. Кладбище красиво скорее своей дикостью: в траве прячутся цветы, по надгробиям стелются вьюнки и плющи, в паре уголков приютились даже невесть как выросшие апельсиновые деревца.

— Мы идем к ней.

Я не спрашиваю, а утверждаю, хотя Ларсен дает крюк вдоль ограды, вместо того чтобы прямо направиться к участку Бернфилдов. Интуиция подсказывает, куда он ведет меня. Предчувствие тревожно.

— Нэйт.

— Смотри в оба, — повторяет он, но я не вижу ничего необычного.

Ларсен сворачивает, и я убеждаюсь, что не ошибся. Скромные могилы становятся аккуратнее, попадается больше свежих цветов и свечей. Появляются следы каблуков и набоек, рассказывают: сюда заходил чей-то слуга проредить вьюн, туда служанка принесла розы, а там обновили свечку. Недавнее присутствие людей выдают поломанный кустарник, и примятая трава, и забытое или оставленное яблоко на плите прежнего мэра.

…Зрелище открывается за скорбным ангелом — самым высоким памятником кладбища, хранящим сон чьей-то жены. Именно там, в тени крыльев, начинается участок Бернфилдов. Могил мало: семья не здешняя. Почти никто не перебрался с Генри Бернфилдом в Оровилл, и до недавнего времени надгробия его матери и брата были единственными. На прошлой неделе сюда положили мисс Джейн, и все вокруг пестрело цветами. Теперь же…

— Проклятье.

— Именно так. — Ларсен прислоняется к статуе ангела. — Точнее не скажешь.

…Цветы погребены под огромными пластами земли. Влажная, взорванная неведомой силой, она лежит комьями и покрывает все. Копошатся насекомые, торчат корни вывороченных сорных трав. Теплый прелый запах подсказывает: копали недавно. Когда? Ночью?

— Это не все. — Ларсен не двигается с места. Смотрит он не на рыхлые холмы, достающие мне почти до пояса, а за них. — Там.

Кивнув, я огибаю завалы. Сразу замираю как вкопанный, невольно опираюсь на черные комья и тут же отдергиваю руку. Ощущение — ладонь наткнулась на червя, — возвращает к реальности. Мне не мерещится, все наяву, и с явью ничего не сделать.

Могила Джейн Бернфилд разрыта — вот откуда столько земли. Крышка гроба расколота, обломки провалились внутрь. В гробу никого нет.

— Я увидел это утром. — Ларсен останавливается рядом. — Когда хотел помолиться за нее. Решил, что лучше дать знать тебе первому, людей это испугает. — Преподобный кивает на темнеющий у наших ног провал.

На красной подкладке тоже земля. Присев, я щурюсь, пытаюсь рассмотреть обломки крышки. Чем ее рубили? И зачем, когда гроб можно было вскрыть? Обломков много. И… мне кажется, или местами они обуглились?