Рыцарь умер дважды

— Я не знаю, одно ли существо это сделало, Эмма. Не знаю.

Впрочем, я сомневаюсь. Ведь существо, отнявшее жизнь Жанны, очень жалеет о своем поступке и вряд ли совершило бы новое прегрешение. Да, малышка. Я уже знаю имя убийцы и назову его тебе. Отведу тебя на зрелищную казнь, а возможно, даже дам столкнуть ничтожество, сломавшее жизнь тебе и испортившее мои планы, с края мира. Но пока…

— Возможно, Злое Сердце расскажет нам об этом в свой смертный час.

…Но пока мне нужна жизнь этого существа, прости. Нужна, ведь оно — частица плана, с самого начала. Да и наша бесценная Джейн оказалась не так свята, как притворялась. Поэтому… ненавидь вождя, Эмма. Ненавидь вождя, что есть сил, подозревай его. В конце концов, он тоже заслуживает ненависти и, как говорят сыщики вашей планеты, не имеет алиби.

— Я верю тебе, Эйриш. — Эмма делает вдох и все же позволяет слегка пожать ее руку. — Верю и сделаю все, что смогу. Доктор Мильтон… мы поговорим с ним сейчас?

Я хотел бы поступить так, и потому что каждый час умножает муки моего народа, и из страха, что девочка передумает. Но утром Мильтон отбыл в соседний городок, где вспыхнул тиф. Я не смею торопить его возвращение, это было бы скверным началом. В спасении жизней Мильтон всегда верен себе, а я должен быть верен ему. Остается ждать. И думать, минута за минутой, как потом увести его за собой поскорее.

— Когда он вернется. Надеюсь, через пару дней; он собирался лишь отвезти лекарства и оценить обстановку. Как мучительно тянуть…

— Мучительно, — эхом повторяет она, бледнея. — Ждать… я сойду с ума.

— Что ж, лично я дам пока еще пару представлений. Нужно же на что-то жить.

Она отвечает нервным, недоверчивым, но почти живым смешком.

— Но ты ведь волшебник или что-то вроде того. И принц.

— Не здесь. Здесь я лишь бродячий иллюзионист, охочий до долларов.

И мне это нравится; если бы ты представляла, как нравится. Сколько бы я отдал, чтобы не считать минуты, прежде чем откроются раны. Чтобы не лгать в очередной раз Бранденбергу, будто валялся в каюте с похмельем, а не корчился в луже крови в гробу. Чтобы стать частью этого мира, а не его вечным гостем и чтобы судьба родины перестала висеть камнем на моей шее. Булыжник проигранной войны тяжелее всех грузов, с которыми меня швыряют в реку. И он сводит меня с ума.

— Ты не исчезнешь? — тихо спрашивает Эмма. — Я сообщу, если узнаю о прибытии доктора первой.

Она бросает взгляд ниже моей груди. Видимо, ночью она испугалась так, что ждет крови каждую секунду, как и я сам. Опять натянуто улыбаюсь.

— У меня достаточно времени. И я надеюсь, следующее мое возвращение в Саркофаг будет последним. Ты ведь придешь ко мне. Вы придете.

Каждым словом я стараюсь глубже проникнуть ей в сердце, в рассудок, в душу, плевать. Пусть, пусть помнит, что дала обещание; пусть не подведет. Забавно… в Мильтоне я не сомневаюсь ни на миг, хотя ему еще даже неизвестно, о чем мы вот-вот будем просить в два голоса, два безумных голоса с двух сторон Омута.

— Да, придем, — блекло откликается Эмма, садится на постель и прижимает к груди какую-то деревянную игрушку с тумбочки. — Джейн бы справилась. Я знаю.

Джейн, Джейн… не стала ли ты одной из Звезд, Джейн? Не они ли украли тебя, Джейн, не они ли унесли? Как много говорят о тебе…

— Не бойся, — мягко прошу я, не приближаясь. — Ты выдержала путешествие, даже не зная, куда идешь. Выдержишь и второе.

Она кивает, но настоящий ужас — от понимания, что согласие дано, — зримо овладевает ею прямо в эти мгновения, пускает корни. Так он овладел мной, когда я осознал, что приму бой с Мэчитехьо вместо отца. Я тоже стал тогда лишь заменой. У меня было еще меньше шансов победить, и никто не вел меня за руку. Все прятались за спиной.

— До встречи, Эмма. — Все, что срывается с губ, когда она всхлипывает. — Не стану тревожить тебя более. Будь стойкой.

И я исчезаю. Исчезаю, даже не пытаясь ее утешать. Кто бы утешил меня?

…Ей не представить, каково это, — проживать здесь пару жалких дней и лежать там неделями. Не представить, как хочется, срывая глотку, орать, что это несправедливо, что я нужен, что моя жизнь так рано отнята. Не представить, что я вижу во сне, если сон смаривает меня: смерти отца и подданных, и падение Форта, и последний миг, — когда я упал на колени перед Мэчитехьо. Он тогда усмехнулся криво, без торжества, как если бы столкнул с дороги мешающий предмет, а не одержал верх над хоть сколь-нибудь достойным врагом. Он сказал: «И все же ты славнее отца, мальчик». Я слышу это до сих пор.

Теперь наша битва будет другой, вождь Злое Сердце, обещаю. Я превзошел в чародействе всех предков. Как и ты, я творю живое из неживого. Приказываю взглядом и убиваю мановением. Не боюсь пламени, стен, цепей и темниц. И, как и ты, я не знаю боли, усталости и милосердия. Да, вождь, я давно не добрый мальчишка, любящий твои празднества и танцы, я стал жесток. Иначе разве тащил бы за собой дрожащую девочку? Бросил бы ее заливаться слезами в запертой комнате? Иначе… разве не боялся бы, что мир черных башен и непроходимых лесов сведет с ума или убьет моего единственного настоящего друга?

Бойся меня, вождь. Бойся, ведь ты не вечен. Бойся: я встану из мертвых, и мы встретимся. Я больше не лягу в Саркофаг, вождь. Никогда.

Луизиана, Порт-Гудзон, [37] лето 1863 года

— Скажите, вы всегда знали, что станете доктором? Вы… знали, на что идете?

Я заговариваю скорее в желании пробудить его от оцепенения. Атака на крепость, которую мы тщетно осаждаем уже несколько недель, захлебнулась в который раз. Южане озлоблены, но сильны духом: они голодают, их стены постепенно превращаются в руины, и все же наши потери больше. На этот счет невозможно заблуждаться. Сегодня холмистые пустоши местами обратились в озера: так много было мертвых в северной форме. А что за ад в госпитале…

37

Порт-Гудзон — сильная крепость мятежников на Миссисипи в 135 милях от Нового Орлеана. Ее захват был важной победой, поставившей под полный контроль правительства Севера всю реку Миссисипи.

— Скорее да. Я был готов.

…Одного из наших медиков убило снарядом. Адамсу не хватало рук, и я помогал с ранеными, насколько мог. Насколько мог — значит, усыплял тех, кого можно было усыпить, держал тех, кому ампутировали раздробленные конечности, и с еще парой добровольцев уносил умерших. Я слушал то проклятья и стоны, то безумный смех, то бодрые посулы: «Встану и покажу этим сукиным сынам». Посулы от безногих. Доктор мягко кивал, я стискивал зубы.

К ночи мы были не многим лучше тех безногих: еле ходили, еле соображали. Кому-то предстояло остаться на дежурство, и Адамс вызвался; я — с ним. Он долго настаивал, что мне нужен сон, но я возразил, что мне нужен херес и что среди вещей как раз завалялась бутылочка. Он усмехнулся, когда я заметил, что херес, пожалуй, не повредит и ему. С бутылкой мы приютились у брезентового полога, — чуть ближе к свежему воздуху, чем к запаху бинтов и гноя, чуть ближе к свисту ветра, чем к стонам и молитвам. Мы где-то между пирующей смертью и дремлющей жизнью, и все, что удерживает жизнь в нас, — крепленое вино, цветом в темноте неотличимое от крови. Прежде чем продолжить, доктор делает из бутылки глоток.

— Правда, когда я подался в медицину, разговоров о войне не было. Мы верили, что Америка едина, я верил, что буду бороться со смертью, не нося формы. Когда оказалось, что нет… конечно, я знал, что увижу. Лики всех войн одинаковы.

Слушая, я малодушно думаю о собственной судьбе. «Ты станешь Светочем. Ты рожден, чтобы стать Светочем и ничем более…» — вот что всегда говорил мне отец. Ничем более. Вместилищем магии, статуей в красивом одеянии. Мои желания — быть к народу ближе, искать дружбы, а не повиновения, путешествовать, — не были важны никому. Упрямясь, по-детски бунтуя, я порой бежал от ответственности, которая меня ожидала. Бежал до последнего мига.

О, как я обманулся. Как легко мной овладели иллюзии, когда к нам пришли экиланы — красивые, высокие, с тяжелыми курительными трубками, завораживающими плясками и верой в мудрость предков. Это ведь я упросил отца дать им кров в лесу. Я позже, в сезон Дождей, умолил едва ли не силой увести их в Форт и отдал им квартал, ведь от непрерывных ливней, незнакомых болезней и укусов особенно злых в это время змей многие погибали. Я хотел спасти их. И спас.

Даже в Форте экиланы продолжали носить странные одежды и перья, проводить больше времени на воздухе, чем в зданиях, и разводить на площадях костры. Костры виднелись отовсюду и не гасли в самый лютый ливень. Меня влекло к ним. Как жадно я слушал речи Мэчитехьо о свободе воли, о гармонии с миром, о том, что каждый сам — мерило своим поступкам. Я будто взмывал к небу, когда стучали барабаны и разносились песни. Вождь не обращался ко мне «юный светоч», как все, кого я знал. Он звал меня «иши», на родном наречии его это значило «человек». «Личность». Кто-то, кого не неволят.