Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века
Шрифт:
Минут через десять Тарантул уже впал в фирменное неистовство. Во время исполнения своего хита «Мама, мама, меня любил дебил» он откусывал головы у живых цыплят, выплевывая их в специальный ящик, испражнялся за невысокой ширмочкой, на которой был нарисован череп (надо думать, бедного шута), а в финале он из какой-то емкости достал настоящих тарантулов, облепил ими свою грудь, упал на спину и начал извиваться в психеделических корчах. Казалось, он потерял над собой контроль, но когда пополз занавес, Тарантул вдруг вскочил и вполне впопад диким голосом закричал в микрофон, чтобы все голосовали «за клевого — угарного — русского — мужика — Уда-а-а Кич-хо-ко-ва-а-а…».
У выхода стоял грузовик с откинутыми бортами, где всем выдавались пластиковые бутылочки в виде богини Ники в придачу к флажкам с портретом кандидата. Портрет был взят с разворота стильного журнала «Эль», на нем у Уда очень откровенная улыбка, как бы персонально адресованная всякой женщине, которая
5
Я не блядь, а крановщица.
И. Бродский. Представление
После встречи с избирателями в Доме культуры Уд коротал время в наскоро оборудованном люксе, без интереса глядя по телевизору прямую трансляцию выступления своего соперника — кандидата от левой оппозиции. Опять эта забубенная правильность, эти речи про свободу, равенство и братство.
Вдруг Уд встрепенулся и замер, подобно коту, который скучал и внезапно услышал шорох за отставшими обоями. Уд инстинктивно обратил лицо в нужную сторону, к окну, и увидел, что в оконном проеме на люльке стояла девушка в спецовке и с большой кистью. Этой кистью она, макнув в ведро, водила по стене фасада. Макала и водила. Макала и водила. Уд успел заметить, как из его сознания испаряются все наставления имиджмейкера о воздержании на период предвыборной кампании. Испаряются вместе с самим сознанием. Но от девушки исходил безвкусный аромат невинности. И ему сразу полегчало. Все задние мысли ушли куда-то туда, где им и место. Как будто кто подгадал, из гостиничного репродуктора полилась красивая успокаивающая музыка. Уд шагнул из окна на люльку, взял из рук девушки кисть, поставил в ведро, затем обхватил девушку за талию и ввел в люкс. Девушка удивительно послушно и доверчиво последовала за ним. Уд поставил ее посреди люкса и снял сначала заляпанную краской брезентовую куртку, потом такие же заляпанные краской брезентовые штаны. Девушка машинально подставляла руки и переступала ногами. Ее будто заворожили. Брезентовые брюки, обломившись, остались топорщиться на полу. Уд взял девушку за руку и повел в ванную, которую еще раньше приготовил для себя, она была с водой, огромная, состоящая из керамических самонагревающихся разнотемпературных плиточек, способных вибрировать (ванна была оснащена компьютером, это была та ванна, которую слуги демонтировали в лимузине «линкольна» и быстро установили в номере). Уд взял с полки пенообразующую жидкость для ванн и влил в дымящуюся воду три четверти бутыли. Поверхность сразу стала покрываться воздушными лопающимися пузырьками. Через полминуты над водой уже набухала высокая розовая шапка пены, она подрагивала пустотелой ажурной плотью, что привело девушку в детский восторг, она вдруг сама быстро сбросила майку и трусики, отложила в сторонку носочки с видимым намерением потом их простирнуть, и, сжавшись всем телом от насладительного предвкушения, ступила в розово-пенный благоухающий рай, присела и скрылась по пояс, потом плеснула себе ладошкой на грудь, вскрикнула, медленно поползла вперед ногами вглубь, вытянулась во всю длину ванны, задрав подбородок, блаженно жмурясь, сразу покрывшись испариной, обволакиваемая чистым, свежайшим пахучим паром; так пролежала она с минуту, не обращая на Уда внимания. Подняла над водой ногу с шапкой неверной колыхающейся пены на подъеме, хихикнула, подрыгала, подвигала лодыжками, — ком пены нехотя, хлопьями, с оттяжкой сполз в ванную.
6
Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись.
О.
Мандельштам
Все это время из гостиной сюда проникала приглушенная музыка. Уд сидел на краю ванны, закрыв глаза. Мелодию в оркестре низким женским голосом вела виолончель. Эта музыка качала на волнах, как большая река, погружала в себя целиком, как женщина. Музыка сама будто бы впитала видовую память женщины от первой девочки до последней старухи, и память большой реки, помнящей в себе, на себе ход всех тяжелых барж и пароходов, скольжение рыбацких плоскодонок, блуждания бессчетного числа рыбьих стай всех пород и поколений, бороздивших в разное время ее большое протяженное и глубокое тело. Женщина-музыка-река сжималась от щекотки, вспоминая плескавшегося у берега малыша, он сидел в воде и шлепал, бил по ней ладошками… Она не предала забвению ни одного любовника-ныряльщика в свои омуты, хранила тоненькую искру сладкой
боли — это кто-то когда-то бросил в нее монетку, чтобы, по поверью, снова в ней побывать… Все помнит эта творящая душа музыки-женщины-реки, никто у нее не забыт — ни несчастный утопленник, которого она приняла в себя и которого обсасывали ее сомы и щипали окуни, ни копошащиеся в ее донном иле полипы, ни гады греха, выползавшие из прорубей в зимние ночи в страшный для них праздник водосвятия.Уд почувствовал легкую слабость, но девушка ничего не замечала. Музыка умолкла. Девушка по-прежнему просто лежала в воде и играла с пеной. Она отдувалась от наползавших на подбородок пустотелых сугробов, и тогда в их пористом веществе образовывались сквозные пещеры и гроты, которые постепенно теряли очертания и затягивались. Уд любовался прелестным созданием, он сидел на краю и глупо протыкал пальцем воздушные пенные пузыри… Его слабость прошла, все задние мысли улетучились, он чувствовал себя, как тогда в ресторане, когда смотрел на Зиночку-младшую: никакой похоти, одно умиление.
«Да, да, да… — стучало у него в голове, — вот кто настоящая Афродита… вот, уже родилась из пены…»
Он расчувствовался, вытер влажный палец о брючину, сделал девушке козу. Она заливисто засмеялась, как ребенок, и погрузилась с головой в воду, потом вынырнула, облепленная пеной, и стала весело отфыркиваться и отдуваться. В одном месте ванны с поверхности сошла пена, и в открывшейся полынье Уд увидел холмик белой груди с темным камушком на вершине… будто, когда спал паводок где-нибудь в пойме северной реки, из воды всплыл голый маленький островок…
«Нет, нет, какая там Афродита, зачем Афродита, — бормотал Уд, — вот, смотри, это лежит готовая первая леди, — он даже сглотнул ком в горле, привстал с облучка ванны, — она простая, чистая, доверчивая, русская до мозга костей, пригрей ее, помой ее, накорми, погладь, не обижай, и она все тебе отдаст, она…» Тут Уд замолчал. Он чуть не поперхнулся. Потому что в самый пик воодушевления вдруг заметил у нее на шее красноватое, ободком, пятно и небольшой рубчик кровоподтека.
— О-о, да у тебя засос… — сказал он с какой-то детской обидой и укоризной в голосе.
— Та шо вы такэ, дядю, кажэтэ? — запротестовала она. — То нэ засос…
— А что-о?!
— То, дядю, нэ засос, — повторила она, — то чиряк був.
7
Трудно сказать, что уж так сильно повлияло на Уда, но умиление его сменилось досадой, он вышел в гостиную, сгреб с пола ее штаны и куртку и забросил в ванную, приказав одеваться. Девушка едва не расплакалась, она не понимала, что такого сделала и чем не угодила дядечке. Он же так был доволен ею, она видела. И козой ее смешил…
— Ну, скоро ты? — услышала из-за двери.
Она еще лежала в цветных пузырьках, которые так красиво пахли, так, лопаясь и пощипывая, ласкали ее кожу, щекотали живот, бедра, и ей только что было так хорошо, как никогда в жизни… Она протянула руку, взяла носки. Белье надела на мокрое тело, просунула себя в деревянные штаны и куртку, впихнула ноги в сапоги и прошла к окну, открыла ставню и спрыгнула в люльку. Наверное, время обеда уже закончилось, потому что она взялась за кисть, вытащила ее из ведра с краской, потом, заплакав, бросила обратно, схватила ручку лебедки и со стрекотом стала быстро опускаться вниз.
Уд сидел в гостиной люкса и слушал стрекот лебедки. Он был зол на хохлушку, на себя, на Лапикова, на имиджмейкера, на Тарантула, на этих тупых избирателей, на все.
— Лапиков!!
Из сумрака прихожей, как призрак, выткался верный слуга. Уд приказал грузиться.
— Понял, шеф.
Когда проезжали мимо монастырских стен, Уд велел притормозить. Бобо рвалась погулять вместе с ним, но он оставил ее в машине, где уже все было на своих местах — и кабинет, и ванная, и все остальное.
Твердым шагом Уд пересек арку монастырских врат. Там под навесом дежурила послушница, она хотела было о чем-то спросить незнакомца, но с ней стал объясняться охранник, а Уд шел в глубь территории. С момента, как он пересек монастырские врата, в него вошла какая-то сухая беспричинная раздражительность. Она мешала ему дышать.
Возле трапезной монашки кормили голубей. Одну послушницу птицы облепили сплошь — с головы до ног, фигура ее превратилась в живой контур неземного, трепещущего десятком крыл существа. Но Уду не хотелось на это смотреть. Он повернул к домику, где, он не сомневался, жила игуменья. Ему не терпелось поставить ее в тупик, озадачить. Метров за десять до крыльца он опять почувствовал дурноту: с соседней колокольни звонили, колокольный звон отнимал силы, давил на виски… Нет, ничто не помешает ему задать ей один вопрос, он давно его готовил, трепетал, представляя, как вытянется ее лицо, как схлынет с него кровь, как она будет тщиться искать ответа на него и не сможет найти. Он давно вынашивал свой вопрос, представляя: вот он его задает какому-нибудь церковнику и при этом неотрывно, выжидательно смотрит тому в глаза, наблюдая с неизъяснимым сладострастием, как в них поселяется смятение.