Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века
Шрифт:
Что еще? Голос у Коли все больше менялся, делаясь тоньше, писклявее. И немножко он у него дребезжал, как у подростка в пору ломки голоса. Волосы в паху совсем не росли, а на лице только полосками по углам рта и чуть-чуть по скулам и подбородку, как у татарина.
Не знаю, сказать ли (или умолчать?) о длящихся отношениях Коли с тем странным меченым тараканом… Не хотелось бы ронять моего героя в чьих бы то ни было глазах, но Коля подружился с запечным обитателем. Мазок от зубного порошка на его спинке он давно стер, уже не было нужды метить, Коля его узнавал, можно сказать, в лицо. Покормит тетю, померит ей температуру, посмотрит немного телевизор, потом на кухню, там друг сердечный, таракан запечный уже на столешнице, уже томится. Пообщаются. Напоследок Коля ему хлебный катышек оставит, пожелает спокойной ночи, скажет, что дольше бы посидел,
У Коли не первый раз в голове мысль шевелилась, чтобы бросить работу в конторе, на другую куда-нибудь перевестись… А насчет дружбы с тараканом, тут удивляться со стороны Коли нечему, все понятно. Вот со стороны таракана что бы это значило — вопрос. Я сам, господа, об этом не раз задумывался. Что за феномен противоестественной привязанности? Таракан ведь явно тяготился принадлежностью к своему виду, был выше сородичей… Что, тараканий отщепенец? Тараканий гений? Перерос тот барьер, который ему был отведен по классификации Карла Линнея?.. И что он испытывал? И кто Коля для него — покаявшийся палач его вида? Или жертва изощренного паразитирования? Или Бог, которому приползал он еженощно молиться, а Коля этого не понял?..
10
За окном электрички то медленно и беззвучно проплывали убранные поля до горизонта, то с грохотом угорело неслись мимо станционные пакгаузы и пролеты мостов через речки и путепроводы… Коля смотрел и не видел, слышал и не вслушивался, он думал об одной женщине, о единственной женщине, которая его гладила и целовала когда-то, она была с базы в Северодвинске, а он был матросик с атомной субмарины, вернувшейся из полугодового похода подо льдами Ледовитого океана… Как она ласкала его, какие слова говорила той ночью! Не то чтобы Коля не понял своего счастья или не оценил горячую женщину, нет, но он знал, что эта женщина чья-то жена и это мешало ему, трезвило его, подмывало увертываться от безумных слов и ласк… Но тогда в Колю вошло чувство, которое бессловесно жило в нем (а потом куда-то испарилось). Это было чувство благодарного нерассуждающего одобрения всего в жизни, того, как всё в ней устроено — и суша, и океан, и снег, и песок, и что у военных моряков во всех странах красивая форма, которая нравится девушкам… Это чувство испытывают, наверное, все люди в определенные периоды или моменты жизни и при определенном расположении звезд. Ни с чем не сравнимое чувство приятия самого вещества жизни без разделения его на горечь и отраду, когда человеческое существо приемлет весь порядок вещей как личную удачу и благодеяние свыше, когда нравится всё, всё — и что люди ставят свои города на высоких берегах рек, и что они из века в век смешливы, веселы, умея забываться от мысли, что смертны и подлежат бесследному распылу во вселенной… Перед Колей вдруг ни с того ни с сего предстала картина из детства: берег пруда на окраине Реутова, ветер, сиреневые губы дрожащей девочки, вылезшей из воды, струйки стекают на мокрую прилипшую майку, руки скрещены на груди, кожа в пупырышках, ресницы склеились под синюшными веками, обвила худенькую ногу другой ногой, будто та может ее согреть, и эти прилипшие к телу трусики, таинственно запечатлевающие топографию девической плоти.
Видение исчезло, место девочки опять заняла та женщина из Северодвинска… Умей Коля формулировать свои чувства, он бы, вспоминая ночь на бушлатах вещевого воинского склада, благословил бы мудрость природы, раздвоившую человека на мужчин и женщин, которые в любви сливаются в одно… Тогда, матросиком, Коля еще не знал, что одна и та же телесная, дышащая, теплая, словно опара, мякоть женского живота то обволакивает, как материнское лоно, укачивает, баюкает, как колыбель, то терзает, душит, милует и доводит до исступления, как ложе экстаза, то не узнаёт, отторгает и обдает холодом, как смертный одр. Одна и та же дышащая мякоть женского тайноестества.
А в Москву Коля ехал с определенной целью. В недавнем телеинтервью его беглец Хуссейн, этот самозванец Уд Кичхоков заявил о планах посетить храм Христа Спасителя. И Коля прикинул, что нынешняя суббота — это последний шанс. Потом у его Хуссейна появится уже федеральная охрана, к нему тогда уже точно никогда не пробьешься. «А не получится если, — думал Коля под стук колес, — так ничего, погуляю по Москве…» Он по Москве соскучился.
Где-то на полпути от Реутова к Курскому вокзалу он пережил
сильное потрясение. Молча сидевшие напротив него женщина и мужчина, которых он принял за незнакомых друг другу людей, вдруг обменялись репликами, и по ним выходило, что они муж и жена. Это открытие потрясло Колю. Как?Они столько времени ехали рядом, и их лица были как лица посторонних, чужих людей, а они, оказывается, законная супружеская пара… Как можно? Муж и жена давно сошли в Перово, а Коля все раскручивал свое открытие, все терзал себя. Это же надо?.. Может быть, они этой ночью были даже близки, говорил он себе, да хотя б и не было этого, а просто лежали — спали рядом, и то это людей связывает как родных, после этого полдня можно б друг другом молча любоваться или говорить, говорить, а он… а они молчат, и лица у них, как у незнакомых…
Тут место супругов заняла у окна молодая женщина, и к ней подсел с явным прицелом волокитства ухарь из породы тех, — кого Коля не любил, — бабников.
Сначала эта женщина не поддавалась, уставившись хмуро в окно, что очень Коле понравилось, но потом Коля с холодком у сердца увидел, что она все больше к этому бабнику располагается, уже от его шуточек отшучивается, а когда подъезжали к станции «Серп и Молот», так она и вообще к нему — коленки в коленки — развернулась. На глазах у Коли происходило падение женщины, разворачивалась картина ее податливости измене, совращению… Он видел, как она смеялась его глупым словам, но она не словам смеялась, Коля понимал: она смеялась вообще, она смехом сообщала, что бабник ей нравится, что она не против…
«Ну так-то, конечно, это ее право, — комментировал для себя происходящее Коля; он сидел скрючившись, опустив голову, и делал вид, что, мол, тупой, ничего не замечаю, не мое дело… — Да чего я придираюсь к людям?.. А женщина всегда на себя право имеет. — Коля с трудом выруливал на мысль, которая в его мозгу уже зародилась, но еще не оформилась, из кокона этой предмысли еще только выпрастывалось новенькое сырое мягкое, еще не затвердевшее хитиновое тельце смысла, еще только тяжело расправлялись сочившиеся, в тяжелых мокрых складках, беспомощные крылья, мало-помалу мысль вывалилась, выдернулась из кокона и, влажная, обессиленная, улеглась на боку, собираясь с духом… — Потому что тело женщины, — продолжил Коля рассуждать, — оно есть, к примеру, ее полная собственность, личная территория… ну вроде дачного участка или частного дома… что хочет с ней делать, то и делает, потому что…»
Коля, пока это соображение из него выпрастывалось, не заметил, что между бабником и женщиной что-то произошло, что-то вроде размолвки или ссоры. Ухарь с нехорошей улыбкой встал и направился в сторону выхода, а она осталась сидеть одна, и у нее были странные остановившиеся глаза, она не моргала, потому что в глазах у нее стояли слезы. Зашипели двери. Ухарь со стороны платформы постучал в окно, приложил палец к виску, покрутил, но она не повернула головы, до самой Москвы сидела, не меняя позы. У Коли сжалось сердце. Он подумал, что, может быть, ей стало бы легче, если бы он ей что-нибудь сказал. Но он испугался. Он никогда не видел у людей таких глаз. Оттого, что в них стояли слезы, они казались водянистопрозрачными и полными ужаса: такие глаза бывают у овец, когда их отсекли от стада. У них в глазах всегда застывает эта паническая непереносимость одиночества…
Глава XVI
Под самою дворца гранитною пятой
Былинка с кесарем вступила в состязанье…
Ф. Тютчев. В Риме
1
В последний день перед выборами были запрещены все публичные выступления, агитация «за» и «против» кандидатов и Уд Кичхоков отпустил по домам до утра всех сотрудников штаба, всех, кроме имиджмейкера. Лапиков просился оставить его, но шеф был неумолим.
— Ты же говорил, Лапиков, что у тебя есть баба. Да?
— Само собой, шеф.
— Ты же мотался со мной всю неделю. Она же тебя, наверное, ждет, Лапиков?
— Подождет.
— А сам-то ты не мужик, что ль?
— Ничего, потерпим… У нас теперь есть только одна неотложная любовь, шеф, — это любовь к родине.
Уд с удивлением посмотрел на слугу, которого он держал за глупца, к тому же лишенного юмора.
Я и говорю, Лапиков, — сказал Уд с ноткой шутливого поощрения, — хорошо вам жить, импотентам…