Сальватор

Бедное животное изобразило такую мину, которую я никогда еще не видел!

– Он ужасно уродлив! – продолжил я.

– О, да! – дала она мне понять немедленно.

– Я с тобой согласен, Карамель, – продолжал я. – Но в мирской жизни ты видишь каждый день, как самые очаровательные девушки выходят замуж за самых неприятных мопсов. Это называется брак по расчету. Когда мы будем в Париже, я отведу тебя в театр Мадам и ты увидишь там пьесу господина Скриба, из которой тебе все станет совершенно ясно. Кстати, мы вовсе не находимся в этой долине слез для того, чтобы собирать там пырей и глодать там бублики с утра до ночи! Если бы мы могли делать только то, что нам приятно, моя лапочка, мы бы абсолютно ничем не занимались! Посему следует, несмотря на уродливость мопса маркизы, послать ему несколько тех взоров, которые твоя покойная хозяйка маркиза посылала мужчинам. Потом, когда этот мопс будет соблазнен, я разрешу тебе пококетничать, и даже, после того, как он покинет дом, а хозяйка последует вслед за ним, я разрешаю наказать его как следует за его фатовство.

Этот последний довод произвел на Карамель очень сильное действие. Она некоторое время поразмышляла, а потом вдруг заявила:

– Давай попробуем!

И мы попробовали.

– И получилось точно так, как вы и планировали?

– Точно так.

– И вы стали обладателем этих двух картин?

– Обладателем… Дело в том, что поскольку это были застывшие сцены, я отделался от них в момент, когда меня прижала нужда.

– Ну да, для того, чтобы за эту же цену купить другие картины?

Жибасье кивнул в знак подтверждения этого предположения.

– В таком случае, – продолжал господин Жакаль, – сцена, которую нам только что разыграла Карамель?..

– Была разыграна ею во второй раз.

– И вы полагаете, Жибасье, – сказал господин Жакаль, схватив руку философа-моралиста, – вы полагаете, что при необходимости она сможет сыграть еще раз?

– Теперь, Ваше Превосходительство, когда она уже вошла в роль, я в этом не сомневаюсь.

Когда Жибасье произносил эти слова, из-за угла Почтовой улицы показалось все семейство Броканты за исключением Бабиласа. Мало того, к нему присоединились окрестные мальчишки, которых возглавил Баболен.

В это же самое время господин Жакаль и Жибасье свернули за угол улицы Урсулинок.

– Вовремя мы успели уйти! – сказал господин Жакаль. – Если бы нас узнали, нам пришлось бы иметь дело со всей этой любезной компанией.

– Может быть, ускорим шаг, Ваше Превосходительство?

– Не стоит. Но вас что же, не беспокоит Карамель? Меня это интересное животное очень занимает, поскольку я надеюсь, что она сумеет совратить пса одного моего знакомого.

– А почему она должна меня беспокоить?

– Как она сумеет вас найти?

– О, на этот счет тревожиться не стоит! Она меня найдет!

– Но где?

– Да у Барбетт, в Виноградном тупике, там, куда она завлекла Бабиласа.

– А, ну да, ну да, у Барбетт… Постойте, не она ли сдает напрокат стулья в церкви? Не она ли подружка «Длинного Овса»?

– И моя тоже, Ваше Превосходительство.

– Вот уж не мог предположить в вас, Жибасье, такое пристрастие к верующим женщинам.

– Что поделать, Ваше Превосходительство! С каждым днем я становлюсь все старше и поэтому думаю, что пора позаботиться и о спасении моей души.

 – Амен! – сказал господин Жакаль, забирая в табакерке большую понюшку табака и с шумом втягивая ее носом.

Они прошли по улице Сен-Жак до угла улицы Вьель-Эстрапад, где господин Жакаль сел в свою карету и распрощался с Жибасье. А тот, вернувшись, прошел по Почтовой улице и вошел в дом женщины, которая сдавала внаем стулья в церкви. Но последовать за ним мы поостережемся.

Глава L Миньон и Вильгельм Майстер

Юная Рождественская Роза, придя в себя, уставилась на Людовика своими огромными глазами. Они были полны грусти и беспокойства. Она попыталась было заговорить, то ли для того, чтобы поблагодарить молодого человека, то ли для того, чтобы объяснить ему причину своего обморока, но Людовик закрыл ей ладонью рот, не сказав ни слова, безусловно, из опасения, что выход ее из забытья будет сопровождаться печальными последствиями.

Затем, когда она снова закрыла глаза, он склонился над ней, словно продолжая ее мысль:

– Поспи немного, моя маленькая Роза, – прошептал он нежным голосом. – Ты ведь знаешь, что, когда у тебя случаются такие приступы, тебе нужно отдохнуть четверть часа. Спи! Мы поговорим обо всем, когда ты проснешься!

– Да, – просто ответила девочка, погружаясь в сон.

Тогда Людовик взял стул, тихо поставил его рядом с кроватью Рождественской Розы, сел, положив голову на ладонь и оперевшись локтем на деревянный подлокотник, и задумался…

О чем же он думал?

Должны ли мы открыть те нежные и благочестивые мысли, проносившиеся в мозгу молодого человека в то время, когда девочка спала тихим и безмятежным сном?

Отметим прежде всего, что смотреть на нее было истинным блаженством! Жан Робер отдал бы самую прекрасную из своих од, Петрюс пожертвовал бы самым прекрасным из своих эскизов только за то, чтобы взглянуть на нее хотя бы на миг: Жан Робер воспел бы ее в стихах, а Петрюс увековечил бы ее на полотне.

Это была серьезная красота, очарование болезненной юности, матовая темноватая кожа лица Миньоны, изображенной Гёте или Шеффером. Запечатлен был быстрый переходный момент, когда девочка превращается в девушку, когда душа обретает тело, а тело наполняется душой. Это был момент для возвышенных поэтических чувств, первый луч любви, брошенный глазами комедианта и проникший в сердце цыганки.

Да и сам Людовик, следует признаться, был очень похож на героя поэта из Франкфурта. Уже несколько уставший от жизни еще до того, как он в нее вошел, Людовик страдал недостатком, свойственным молодым людям того времени, которое мы пытаемся описать и на которое отчаянные и полные насмешек произведения Байрона наложили поэтическое разочарование. Каждый полагал, что должен стать героем баллады или драмы, Дон Жуаном или Манфредом, Стено или Ларой. Добавьте к этому, что Людовик, врач, а посему материалист, применял к жизни научные доктрины. Привыкнув иметь дело с человеческим телом, он до сего времени, подобно Гамлету, рассуждающему над черепом бедного Йорика, полагал, что красота – это маска, прикрывающая труп. И он беспощадно насмехался при каждом удобном случае над теми из своих коллег, кто прославлял идеальную красоту женщин и платоническую любовь мужчин.

Несмотря на противоположные взгляды двух лучших своих друзей, Петрюса и Жана Робера, он не хотел признавать в любви ничего другого, кроме чисто физического акта, голоса естества, контакта двух эпидерм, производящих действие, подобное искре от электрической батареи. И ничего больше.

И напрасно Жан Робер боролся с этим материализмом, призывая на помощь все дилеммы наиболее утонченной любви. Напрасно Петрюс демонстрировал этому скептику проявления любви во всей ее естественности. Людовик все отрицал: в любви, как и в религии, он был атеистом. Таким образом он со времени своего выпуска из коллежа все свое свободное время – а было его не так уж много – посвятил встречам со случайными принцессами, которые попадались ему под руку.