Сальватор

Так было с Людовиком.

Его собственное сердце вдруг показалось ему алтарем, его любовь – культом. Всё его прошлое скептика исчезло подобно тому, как в театре исчезает по мановению волшебной палочки и по приказу машиниста сцены декорация, представляющая пустыню.

Он повернулся к будущему и через бело-розовые облачка увидел новый горизонт. И этот горизонт был для него тем же самым, что для матроса, который только что пересек тропики, появление одного из тех пленительных островов Тихого или Индийского океана – Таити или Цейлона – с их высокими деревьями, гигантского размера цветами, глубокой свежестью и терпкими ароматами. Он поднял голову, тряхнул ею, снова оперся на деревянную спинку кровати, как в тот момент, когда Рождественская Роза засыпала, и стал глядеть на девушку с отеческой нежностью.

– Спи, дитя, – прошептал он. – И будь благословенна. Ты вернула меня к жизни!.. Значит, милая голубка, под крылышком своим ты несла любовь в тот день, когда я тебя встретил! А я столько раз проходил мимо тебя, столько раз тебя видел, столько раз глядел на тебя, столько раз сжимал в руке твою ладонь – все это было для меня молчанием или говорилось на непонятном мне языке! И только во сне ты рассказала мне о своей любви… Спи, дорогая девочка загадочного происхождения! Над твоим изголовьем летают ангелы, а я прячусь за их одеяниями, чтобы глядеть на твой сон… Будь же спокойна в той прекрасной стране снов, где ты сейчас находишься: я буду смотреть на тебя только через белую вуаль твоей невинности, и голос мой не потревожит золотой сон твоего сердца.

Так Людовик и провел время в размышлениях с самим собой, которые мы подслушали и которые так гармонируют с нашими размышлениями, до тех пор, пока Рождественская Роза не открыла глаза и не взглянула на него.

Лицо Людовика покрылось румянцем, словно его застали за каким-то дурным поступком. Он чувствовал, что должен был что-то сказать девушке, но язык его не слушался.

– Вы хорошо поспали, Роза? – спросил он.

– «Вы»? – повторила девочка. – Вы сказали мне «вы», мсье Людовик?

Людовик потупился.

– Но почему вы сказали мне «вы»? – продолжала девочка, привыкшая, что все считали ее ребенком и обращались к ней на «ты».

Затем, как бы спрашивая у самой себя, пробормотала:

– Я чем-то вызвала ваше неудовольствие?

– Вы, милое дитя? – воскликнул Людовик, и глаза его наполнились слезами.

– Опять – «вы», – повторила еще раз Рождественская Роза. – Но почему же это вы больше не желаете обращаться со мной на «ты», мсье Людовик?

Людовик смотрел на нее и молчал.

– Мне кажется, что когда ко мне не обращаются на «ты», то на меня сердятся, – продолжала Рождественская Роза. – Вы на меня сердитесь?

– Нет, клянусь вам, нет! – воскликнул Людовик.

– И снова это «вы»! Уверена, что я вас чем-то огорчила, а вы не желаете сказать, чем именно.

– О, нет, ничем абсолютно, дорогая Розочка!

– Ну, уже лучше. Продолжайте.

Людовик постарался сделать свое лицо чуть более серьезным.

– Послушайте, милое дитя, – произнес он.

Услышав слово «послушайте», Рождественская Роза состроила прелестную гримаску, чувствуя, что это слово ввело ее в некое неудобство, причины которого она не смогла бы выразить.

А Людовик продолжал:

– Вы больше уже не ребенок, Роза…

– Я? – удивленно прервала его девушка.

– Или вы перестанете им быть через несколько месяцев, – снова произнес Людовик. – Через несколько месяцев вы станете взрослым человеком, к которому все должны будут относиться с уважением. Так вот, Роза, приличия не позволяют, чтобы молодой человек моего возраста разговаривал с вами так фамильярно, как я обычно с вами разговариваю.

Девочка взглянула на Людовика так наивно и одновременно выразительно, что тот был вынужден опустить глаза.

Этот девичий взгляд ясно вопрошал: «Допускаю, что у вас действительно есть причина не обращаться ко мне больше на «ты». Но действительно ли это та причина, о которой вы говорите? Я в этом сомневаюсь».

Людовик прекрасно понял этот взгляд Рождественской Розы. Понял так хорошо, что снова потупил голову, думая о том, что попадет в крайне неловкое положение, если Рождественская Роза потребует более доходчивых объяснений по поводу изменения формы их отношений.

Но и она, увидев, как он опустил взгляд, почувствовала в сердце что-то новое и незнакомое. Сердце ее сжалось, но сжалось мягко и счастливо.

И тут случилась непонятная штука: произнеся про себя те слова, которые она хотела произнести вслух, Рождественская Роза заметила, что в то время, как Людовик, всегда говоривший ей «ты», перестал вдруг это делать, она, всегда вслух говорившая ему «вы», сказала ему про себя «ты». Это открытие заставило Рождественскую Розу замолчать, задрожать и покраснеть.

Она откинулась на подушку и натянула на глаза один из тех кусочков марли, которые составляли один из самых живописных ее нарядов.

Людовика это очень обеспокоило.

– Я ее огорчил, – подумал он, – и теперь она плачет.

Он встал и с огромной нежностью, которую не поняла эта невинная девочка, подошел к кровати, наклонился над подушкой и нежно произнес:

– Роза, дорогая моя Роза!

На этот голос, проникший в глубину сердца ребенка, она так живо обернулась, что ее прерывистое дыхание смешалось с дыханием Людовика.

Тот попытался было поднять голову, но тут Рождественская Роза, сама не отдавая отчета в том, что делает, инстинктивным движением обхватила обеими руками шею Людовика. Поцеловав молодого человека в горячие губы, она прошептала, как бы отвечая на его слова «Роза, дорогая моя Роза!»:

– Людовик, дорогой мой Людовик!

Затем они оба вскрикнули. Рождественская Роза оттолкнула молодого человека, а тот резко отступил назад.

В этот момент открылась дверь комнаты.

Появился Баболен, крича:

– Слушай, Рождественская Роза, Бабилас убежал из дома, но Броканта его настигла, и теперь ему достанется по первое число!

И тут послышались долетевшие до антресолей Рождественской Розы жалобные крики Бабиласа. Они подтверждали старую пословицу «Кто крепко любит, крепко наказывает!».

Глава LI Командор Триптолем де Мелун, камердинер короля

В тот же самый день спустя примерно три четверти часа после того, как господин Жакаль и Жибасье расстались на углу улицы Вьей-Эстрапад и Жибасье отправился за Карамель к Барбет, а господин Жакаль уселся в свою карету, достопочтенный господин Жерар, сидя в своем замке Ванвр, был занят чтением газет, в комнату вошел тот же самый лакей, который в момент, когда хозяин его был при смерти, отправился за священником в Ба-Медон и привез с собой брата Доминика. Вошедший в комнату лакей был встречен грубыми словами хозяина: «В чем дело? Почему вы беспокоите меня? Опять какой-нибудь попрошайка?» На что лакей объявил самым торжественным тоном: