Сальватор
Шрифт:
– Боюсь, что не увидимся, брат, – оказал Пьер Эрбель.
– В таком случае обними же меня, старый заговорщик!
И генерал открыл объятия, в которые достойный капитан устремился с глубокой нежностью, смешанной с уважением, которое он всегда питал к старшему брату.
Затем, как бы стараясь избежать нежностей и волнения, столь мало подходивших его привычкам и особенно симпатиям, генерал резко отстранил от себя брата и обратился на прощание к Петрюсу:
– Мы увидимся с вами сегодня вечером или же завтра утром, не так ли, племянник?
И поспешил на лестницу. По ступенькам
– Что за чертов человек! Никак не могу при встрече с ним не обнаружить, что у меня глаза еще на мокром месте!
Глава LXVI
Отец и сын
Едва за генералом закрылась дверь, как Пьер Эрбель во второй раз протянул руки к сыну, который, прижав отца к груди, увлек его к софе и усадил рядом.
И тут, словно в продолжение слов, только что высказанных братом, капитан в течение некоторого времени прошелся взглядом по роскошным вещам, которые украшали мастерскую, по коврам и обоям, на которых были изображены царственные персоны, по древним предметам меблировки времен Ренессанса, по греческим пистолетам с серебряными набалдашниками, по арабским ружьям с коралловой инкрустацией, по кинжалам в ножнах из позолоченного серебра, по богемскому стеклу и по фландрскому серебряному шитью.
Осмотр был коротким, а взгляд капитана, когда он перенес его на сына, продолжал оставаться чистым и радостным.
Петрюс же, напротив, испытывая стыд за эту роскошь, так резко контрастировавшую с голыми стенами фермы в Планкоете и с простотой жилища отца, опустил глаза.
– Ну, дитя мое, – спросил отец тоном, в котором слышался нежный упрек, – и это все, что ты можешь мне сказать?
– О, отец, простите меня, – сказал Петрюс. – Я упрекаю себя за то, что заставил вас покинуть вашего умирающего друга и приехать ко мне. Я ведь мог и подождать.
– Но не об этом вовсе, вспомни, дитя мое, ты писал в своем письме.
– Это так, отец. Прошу простить меня. Я написал вам, что мне нужны деньги, но я ведь не говорил вам: «Бросьте все и привезите их лично». Этого я не писал…
– Ты мне этого не писал?.. – переспросил капитан.
– Нет, нет, отец! – воскликнул Петрюс, обнимая родителя. – Вы правильно сделали, что приехали. Я очень рад вас видеть.
– И к тому же, Петрюс, – продолжал отец, слегка взволнованный объятием сына, – мое присутствие здесь необходимо. Я должен серьезно поговорить с тобой.
Петрюс почувствовал себя чуть более уверенно.
– А, понимаю, отец, – сказал он. – Вы не можете дать мне того, о чем я вас попросил, и решили сказать мне об этом лично. Но не будем больше об этом, я сошел с ума, я был неправ! О! Дядя мне все объяснил перед самым вашим приходом. И я убедился в своей неправоте еще больше, когда увидел вас.
Капитан покачал головой с доброй отеческой улыбкой на губах.
– Нет, – сказал он. – Ты меня не понял.
Затем, вынув из кармана бумажник и положив его на стол, добавил:
– Вот твои десять тысяч франков.
Петрюс был сражен этой неисчерпаемой добротой.
– О, отец! – воскликнул он. – Я не могу принять их!
– Почему?
– Потому что я все обдумал, отец!
– Обдумал,
Петрюс? Но что?– Вот что, отец: вот уже шесть месяцев, как я начал злоупотреблять вашей добротой. За эти шесть месяцев вы сделали больше, чем это было в ваших силах. За эти шесть месяцев я разорил вас.
– Бедное дитя, ты меня разорил!.. Это сделать не очень трудно.
– Ах, вы сами это видите, отец!
– Это не ты меня разоряешь, бедный мой Петрюс! Это я тебя разорил!
– Отец!
– Да, это так, – сказал капитан, с грустью подумав о прошлом. – Я накопил для тебя королевское состояние. Скорее, оно само накопилось. Поскольку я никогда не понимал, что такое деньги. Ты ведь помнишь, как это состояние исчезло…
– Да, отец. И я горжусь нашей бедностью при мысли о том, как она к нам пришла.
– Но, согласись, Петрюс, что, несмотря на эту бедность, я ничего не жалел, когда речь шла о твоем образовании и о твоем счастье.
Петрюс прервал слова отца.
– И даже на исполнение моих капризов, отец!
– Что поделаешь! Прежде всего я стремился к тому, чтобы ты был счастлив, дитя мое! Что я ответил бы твоей матери, когда она пришла бы ко мне и спросила: «Как наш сынок?»
Петрюс сел на колени капитану и зарыдал.
– Ах! – сказал совершенно растроганный Пьер Эрбель. – Ты плачешь, а я не знаю, что должен тебе сказать!
– Отец! – воскликнул Петрюс.
– Кстати, то, что я собирался тебе сказать, я вполне могу сказать и при нашей будущей встрече.
– Нет-нет, отец, говорите сейчас…
– Ну ладно, дитя мое, – сказал капитан вставая, чтобы отстранить от себя Петрюса. – Вот деньги, в которых ты нуждаешься. Ты извинишься перед моим братом, не так ли? И скажешь ему, что я очень опасаюсь приехать домой слишком поздно, а посему уехал тем же дилижансом, на котором и прибыл сюда.
– Не беспокойтесь, отец. Дилижанс отправляется в семь часов вечера, а теперь всего лишь два часа. У вас есть еще целых пять часов.
– Ты так считаешь? – спросил капитан, сам не понимая того, что говорит.
И он машинально вынул из кармана серебряные часы на стальной цепочке, доставшиеся ему от отца.
Петрюс взял в руки часы и поцеловал их. Сколько раз в юном возрасте он слушал с наивно-детским удивлением ход этих наследственных часов!
Ему стало стыдно за то, что у него на шее была золотая цепь, что в кармане жилета лежали часы с бриллиантовым гербом.
– О, милые часы! – прошептал Петрюс, целуя серебряные отцовские часы.
Капитан не понял.
– Ты хочешь иметь эти часы? – спросил он.
– О! – вскричал Петрюс. – Часы, которые отмечали время ваших битв, указывали час ваших побед, часы, которые, подобно биению вашего сердца, никогда не ускоряли хода перед лицом опасности и не делали этого и в мирное время? Я не достоин их, отец! Нет, отец, никогда!
– Ты забыл упомянуть о том, что они показали также, Петрюс, еще два момента. Это время – самое важное в моей жизни и о нем я никогда не смогу забыть: это час твоего рождения и час смерти твоей матери.
– Есть еще один час, который они показали мне и вам сегодня, отец: это час, когда я познал всю глубину своей неблагодарности и попросил у вас прощения.