Самайнтаун
Шрифт:
– Поверю, – произнес Херн. – Когда-то я тоже мечтал о смерти. Это в природе всех живых существ – стремиться к ней, испытав потерю. Вряд ли твоя природа устроена как-то иначе. Но, чтоб ты знал, я прежде не встречал никого, кто не смог бы умереть, если жаждал этого по-настоящему, а не только на словах.
– Тогда рад знакомству. Меня зовут Франц Эф, – весело представился он. – Как найдешь способ меня убить, дай знать, я тебе заплачу.
Херн склонил голову вбок. Кажется, набрасываться на Франца он не собирался, но и уходить почему-то не уходил. Его присутствие казалось удушающим, словно он вобрал в себя весь воздух и свет, что были в переулке. Одна его тень, маслянистая и широкая, пригвождала Франца к земле, лишая силы пошевелиться. Форму она имела не такую,
– Так, значит, ты для этого гнался за графиней Карнштейн по всему рынку? – спросил он. – Чтобы она даровала тебе освобождение от абсолюта жизни? До чего же глупо…
– Не твоего ума дело. Подожди, как ты ее назвал? Графиня?.. Мы ведь о Кармилле говорим?
– Миркалле, – поправил Херн. – Хотя она любит играть с анаграммами.
– Плевать. Мне нужно ее увидеть.
– А ей нужен покой, – возразил Херн снова. – Графине в ее состоянии не до черни, которую она из своего великодушия однажды наградила даром вечной жизни. Цени ее и то, что этот дар оказался настолько щедрым, что его невозможно отнять. Должно быть, Графиня поистине благочестива, раз боги ниспослали ей дар создавать таких детей. Гордись тем, что она была твоей хозяйкой, и более не тревожь ее, ты понял?
Франц сплюнул кровь вместо того, чтобы проглотить ее, и встал. Поступь его была нетвердой, шаткой, голова раскалывалась на части даже сильнее, чем когда он снес себе половину мозга из «винчестера». Вот только Франц привык к боли и страданиям. Ни те двое, «убившие» его, ни Херн со своими меткими ударами, ни даже Ламмас с вечным летом не пугали его так, как пугала необходимость жить. Ради смерти Франц был готов грызть зубами камни, драться, с кем придется, а если смерть ему способна даровать Кармилла – значит, он будет драться за возможность снова ее встретить.
И Франц готовился начинать уже сейчас. Занял стойку, какую еще в глубоком детстве показывал ему отец, расправил плечи и оскалился, шипя… Но вдруг Призрачный базар за его спиной взорвался криками и гудением сирен.
– Что происходит? – Франц, вмиг забыв о Херне и Кармилле, опустил глаза на свою куртку: сквозь отверстия в кармане просачивались голубой и зеленый свет, сменяясь.
– В ближайшее время мечтать о смерти будешь не только ты, – сказал ему Херн с усмешкой, и Франц бросился обратно.
Эта ночь проходила спокойно, а значит, что-то было не так.
Джек никогда не жил у моря, но слышал выражение «затишье перед бурей». В Самайнтауне аналогичная поговорка звучала как «грим перед ужином». Все потому, что они, эти черные собаки с горящими глазами, рожденные из бед, всегда пригибались и замирали на несколько секунд, прежде чем вонзиться жертве зубами в горло. А собаки на Джека нападали часто – быть может, из-за круглой тыквы, похожей на футбольный мяч, – поэтому он не понаслышке знал, как оно бывает. Оттого Джек и не покупался на веселые игрища, хихикающих девиц, фотографирующих его исподтишка, зазывающих к себе под навес торговцев и бумажные фонари с бронзовыми колокольчиками, поющие на холодном ночном ветру. Джек был сосредоточен. Жилые дома угасли, как затушенные очаги, и нигде в зданиях не горело ни одного окна – все горожане собрались на площади. И хотя расходящиеся от нее лучами улицы тоже считались продолжением базара, чем дальше от центра, тем тише становилось вокруг.
На Старом кладбище, где базар проводился раньше и где теперь значился его конец, было совсем безлюдно. Лишь у кованых ворот, прямо под ликом Розы и полуразрушенной католической церкви, стояли пожилые торговцы, отказавшиеся изменять традициям. На расставленных ими скамьях продавалась антикварная посуда, записки с заговорами и ингредиенты для ритуалов столь редкие и противоречивые, что за пределами Самайнтауна многие из них объявили вне закона. Ближние к ограде могилы усеивали свечи, воск шипел на мраморе, и казалось, что вырезанные из него ангелы и вправду плачут. Немногие туристы
доходили досюда, хоть к кладбищу в знак уважения к традициям и проложили особую тропу: вместо листьев по тротуару стелился ажурный туман, а болотные огни устроились в кронах низко нависающих деревьев, образовывая светящийся туннель. Именно Старое кладбище всегда оставалось сердцем Призрачного базара, и только здесь можно было прочувствовать и узнать, что такое октябрьский полуночный рынок на самом деле.Призрачный базар – это еще одно напоминание о свободе, которой дышит Самайнтаун, возможности быть всем, чем пожелаешь, или не быть ничем. Это не только драгоценные побрякушки, на которые многие сектанты молились поколениями, и реликвии вроде ножа, превращающего кровь в мрамор, но и тайные знания, подлинные истории, передаваемые из уст уста. Это торжество ночи, которая все больше душит свет, – торжество тех, кто рожден в ней и кто не боится признаться в этом. Никаких масок и костюмов, как на День города, – никакого притворства. Призрачный базар нужен не для этого. Он – это мертвецы; их еще не видно, но они уже здесь, как бы медиумы ни убеждали всех в обратном. Это крики ночных птиц, запах влажной земли и гниющего лета, теплые блики, звон монет, исполненные желания и нарушенные клятвы.
Призрачный базар – это кладбище, которое есть у каждого из нас внутри и которое разрастается с каждым прожитым годом.
Может, большинство туристов сюда так и не дошли, не ступали этой тропой из тумана, вязов и болотных огней, но Джек, конечно же, это сделал. И не только потому, что ему нужно было проверить все вдоль и поперек, но еще и потому, что ему хотелось снова навестить Розу и хотя бы ненадолго задержаться среди родных покосившихся надгробий. То была и его могила. И его колыбель.
А заодно неплохо бы понять, почему Чувство так упорно хочет, чтобы Джек оказался здесь.
Оно давно не просыпалось. Джек даже перестал взывать к нему, пока патрулировал Призрачный базар. Однако вот оно, случилось – холод, прилипший к коже, как от сквозняка, и давление в ногах, будто за связанные щиколотки бечевкой тянут. Повернешь в другую сторону – и давление станет почти невыносимым, превратится в тупую ноющую боль. Джек – это все еще Самайнтаун, а Самайнтаун – это Джек. Несмотря на то что шум и толпы ослепляли, путали, мешали, переполняя улицы и тем самым переполняя самого Джека, он все равно слышал, когда кто-то его звал. Когда кто-то нуждался в помощи.
Смерть. Она оказалась совсем близко к Джеку, а один из жителей был близок к ней.
Джек следовал за Чувством тенью, не в силах ему сопротивляться. В этот раз он слился с Барбарой, а не наоборот. Мрак сгустился, спрятав их обоих, и даже поступь сделал совсем бесшумной. Никто в Самайнтауне не был способен обнаружить Джека, если он сам того не хочет. Поэтому Пак, роющийся между заброшенных надгробий в глубине Старого кладбища, далеко от фонарей, людей и шумного базара, в присутствии одних лишь вязов, даже не услышал, как за его спиной начала размахивать коса.
Джек подкосил его, подцепив тупым лезвием за ноги, одним броском.
– Попался!
Пак с кряхтением покатился по скользкой от росы траве, похожий на ребенка в темноте. С его спины упал тканевый мешок, фетровая шляпа слетела с головы, и он заворочался, как жук, под нависшим сверху Джеком и его взметнувшейся косой. Вот уже как второй день Джека терзало любопытство, а сможет ли он разрубить те клематисы, что прячут, сковывают и в то же время защищают души тех, кто присягнул Ламмасу на верность? Если Джек искромсает стебли, изрежет все цветы, они падут? Сможет ли он тогда добраться до души и прикоснуться к ней? Или она неизбежно пострадает тоже? Смелости проверить это на Винсенте Джеку не хватило, зато вот на закрывшемся руками Паке – вполне себе. Ни жалости, ни сострадания он не вызывал совершенно. Особенно когда Джек глянул на соседнее надгробие, откуда веяло сладостью несвойственных осени растений, и увидел темную фигуру, неподвижно лежащую на цоколе под стелой с наполовину стертой эпитафией «Боже, упокой…».