Самайнтаун

– Так вот… Ее зовут Кармилла, – продолжил Франц. – Она вампир, судя по всему, очень древний. С ней был Херн, ухажер Титании. Не знаю, почему они вместе и что вообще делают здесь, но это именно Кармилла обратила меня. Возможно, она знает и способ убить меня окончательно, поэтому я бы хотел попросить тебя… То есть спросить. Ничего, если эти дни я буду…

Кастрюля с грохотом покатилась по полу вместе с крышкой и черпаком, когда Джека снова согнуло пополам.

– Эй, что с тобой? – Франц прервался. Скрипнула тахта, прогнувшись под его весом. – Мне подойти?

– Не надо! Все нормально, просто устал.

Он опять соврал. Поднял кастрюлю, выпрямляясь, когда боль немного утихла, приступообразная, и поставил кастрюлю на плиту. Затем Джек снова просунул пальцы под пуговицы своей запахнутой рубашки, где кожа вдруг показалась ему чуть горячее. Что с ним происходит?.. Ах, на самом деле он знал ответ. Понял еще там, на городской площади. Это наверняка скоро пройдет, но что, если…

Безумная идея заставила Джека выключить плиту и засунуть кастрюлю обратно в ящик. На этот раз до готовки дело даже не дошло – его уже озарило. Правда, пришлось несколько раз махнуть рукой, чтобы отогнать от себя Барбару: та, почуяв неладное, собралась у его ног неоформленной кляксой, начала липнуть и мешать. К счастью, говорить она не умела, да и была слишком послушна хозяину, чтобы продолжать тянуть его за штанину, когда Джек слегка на нее наступил и шикнул. Ничего не поделать. Она смирится. Как и все они.

– Слушай, Франц… Я отойду ненадолго, ладно? Хочу соседей опросить, да и в больницу заглянуть надо. Как Титания вернется, скажи ей, что ее лавка должна продолжать работать, люди всегда стремятся к радости и красоте в сложные времена. Пусть следует за зовом сердца, а не природы. И вы с Лорелеей… Заботьтесь друг о друге тоже, хорошо? Что бы ни случилось, держитесь вместе. Хватит грызться по пустякам и делать вид, что вам обоим все равно. Спасибо, что были моей семьей, хоть и недолго.

– Ты говоришь так, будто прощаешься, – весело отозвался Франц и наконец-то встал. – К чему эти напутствия? Ты же не собираешься… Джек?

Когда Франц выглянул в коридор, Джека уже не было, зато была его треснутая тыква с пустыми и темными прорезями для рта и глаз, оставленная на комоде.

* * *

Одиночество было знакомо Лорелее с рождения. Она даже не знала, как и у кого появилась на свет, но и светом-то это было назвать нельзя. Вся ее жизнь – его отсутствие. Темная глубина, куда тот почти не проникает, под толщей воды в недрах губчатой пещеры – таким был ее дом. Рутина же была и того хуже: сплошь охота, но не такая, как у Титы или другого хищника, нет, а монотонная и бесхитростная. Добывать пропитание в море легче, чем в лесу, особенно когда ты это море во плоти и есть; когда хвост, длинный и гибкий, будто немного змеиный, и с округлыми полупрозрачными плавниками делает тебя быстрее любой добычи, а твой голос приманивает рыб так же, как спустя годы стал приманивать людей. Потому Лорелея преимущественно рыбу и ела: мелкую и крупную, белую и красную, иногда даже акул, ведь зубы в ту пору у нее тоже были, как у них.

Однако временами море отчего-то пустело, и не оставалось ничего, кроме электрических угрей и медуз, не пригодных в пищу, Лорелея жевала безвкусные растения, которыми поросла ее пещера. На них же она спала, их же обнимала, сгребая в охапку и представляя, что обнимает кого-то другого, подобного себе, кто не шипел на нее при малейшем приближении, как все русалки, живущие в округе. Все они были заложниками инстинктов, замкнутые и дикие, а вот Лорелея уже тогда была заложницей подвижного ума, будто ее душа изначально принадлежала людям. Она не поднималась на поверхность для того, чтобы спеть рассвету, как другие, ведь понимала, что солнце взойдет и без нее. Она не собирала блестящие раковины, не хранила их в каменных ларцах, не вплетала в волосы, тянущиеся за ней по воде, точно второй хвост. Она не пряталась, завидев плавучие дома, сбрасывающие в их обитель сети и отнимающие у них еду, а наоборот, подплывала ближе. Последнее, впрочем, было зря – Лорелея поняла это, когда лишилась плавника, угодив в ту же ловушку, что и стайка разноцветных антиасов, с которой она пыталась слиться. Оказывается, веревки способны отсекать и резать, как ножи, когда их натягивают сверху. Повезло, что они, по крайней мере, перегрызаются не как ножи, а гораздо легче.

После этого Лорелея долго не покидала своей пещеры – боялась и лечилась, лежа под потолком со сталактитами. Они мерцали, когда Лорелея высовывала из пещеры кончик хвоста и ловила им солнечные блики. Рассеивая встречные лучи, ее хвост озарял родную впадину жемчужным светом. А на это свечение к ней заползали крабы и моллюски – единственные, с кем она общалась, не зная слов, но зная нежные прикосновения кончиками пальцев.

Одинокая, одинокая Лорелея!

Когда все раны зажили, то и след в памяти, проеденный страхом, тоже затянулся. Тогда Лорелея снова стала выбираться из пещеры и с благоговением созерцать со дна плавучие дома. Так, однажды один из них, особо шумный и большой, проплывая в аккурат над ее пещерой, вдруг сбросил в воду не сеть, а розовые лепестки. Собирая их, Лорелея слушала новые дивные звуки, которые порождал этот дом, а затем, не выдержав, всплыла наверх. Оказалось, люди на нем, эти причудливые двуногие создания без плавников, прежде казавшиеся ей еще более дикими, чем сородичи, скакали по его поверхности туда-сюда, прыгали, визжали. Дивные звуки, однако, доносились не из них самих, а из инструментов, на которых они играли. Так Лорелея узнала о существовании музыки, а еще чуть позже – о любви.

Она и раньше подолгу висела на воде, греясь в лучах солнца и провожая взглядом птиц, благословенных своей стихией – а не проклятых ею, как она, – но всегда возвращалась домой. В этот же раз Лорелея не вернулась. Она последовала за плавучим домом – кораблем – и кучерявым юношей на его корме, под чьими длинными пальцами мандолина пела звонче, чем любая сирена с южных островов. Несмотря на то что с этим звучанием никому было не сравниться, в какой-то момент Лорелея не выдержала и запела тоже, в унисон. Тогда-то юноша и узрел ее. Да не мельком, как узревали моряки других русалок, иногда ворующих у них улов, а пристально, во всем ее великолепии. Слишком завороженная тем, как развевается на теплом порывистом ветру его рубаха и какие большие, круглые у него глаза, Лорелея не нырнула обратно, а приблизилась.

«Морская невеста». Так он ее назвал, прошептал, точно молитву, и даже прижал к губам деревянный крестик, когда Лорелея поднялась над водой выше, чем по пояс, и над рябью проступил жемчужный пояс ее хвоста вслед за голой грудью. Христиан. Так назвался он сам, и Лорелея научилась выговаривать его имя не сразу, а лишь спустя две или три встречи, что случались каждую ночь на причале в тихой гавани под выжидающим взглядом деревенских домов, растущих прямо на каменистых скалах. Больше Лорелея никогда не возвращалась в свою пещеру и не встречала других русалок. Каждый день она ждала Христиана на одном и том же месте, слушая музыку с кораблей днем, а треск сверчков вечером. А однажды, спустя месяц или два, Лорелея вышла к нему из моря на собственных ногах, шатаясь и спотыкаясь, пока он не подхватил ее под руки.

«Хочешь всегда с Христианом быть?» – спросила морская ведьма незадолго до этого. Лорелея ни разу не видела ее лица, покуда хриплый женский голос говорил с ней из черной, завивающийся, как бараний рог, матовой ракушки, которую она нашла там, где рыбаки обычно бросали снасти. Откровенно говоря, Лорелея даже не была уверена, что то и вправду ведьма. Спустя годы, уже став Лорой, она задалась вопросом, а не демон ли то на самом деле был, не джинн ли какой, решивший обрести свободу, исполнив чужое желание, как они то делали, дабы вырваться из заточения? Или, может, ракушка предназначалась для кого-то другого, кто всем бы рискнул, чтобы ее добыть? Как бы там ни было, тогда Лорелея внимала ей, затаив дыхание. И часто-часто закивала головой, когда ракушка спросила снова: «Хочешь всегда эту дивную музыку слушать? Плясать, бегать и прыгать, как они? Хочешь больше никогда не быть одинокой?»

Лорелея сбилась со счета, сколько раз в ответ на это пропела в раковину, приложившись к ней губами. Людскую речь она на слух знала хорошо – подслушивала рыбаков, но вот сама говорила еще с трудом. На вопрос ведьмы (или чьим бы ни был этот голос) спросила, а готова ли Лорелея предложить взамен соразмерную плату, которую та затребует позже, в любой момент, когда и какую захочет, Лора кивнула в последний раз.

Раковина рассыпалась прямо у нее в пальцах на сотню мелких острых осколков, и все они, будто живые, вонзились в ее хвост до самого кончика, изрезали так, что Лорелея сорвала певчий голос и чуть не откусила себе язык, пока кричала и пока у нее выпадали зубы, плавники и лишние кости. Позже волна сама вытолкнула ее на берег, смыв за собою все кровь, и Лора – уже Лора – впервые пошла по земле. После этого Христиан всю ночь играл ей на мандолине, и она уже не подпевала ему, а танцевала рядом.

Этот прекрасный танец длился пять с лишним лет, но прекратился в одночасье.

Под толщей воды море всегда оставалось спокойным, и лишь оказавшись на суше, Лора узрела его истинную мощь. Каждый шторм словно раскалывал мир на части, а там, где они с Христианом поселились – среди гор, на окраине той маленькой деревеньки с одной-единственной площадью, где главной отрадой для местных, в перерывах между дойкой коз и приготовлением сыра, были оркестры и шашки, – бури случались чуть ли не каждую неделю. Лора так и не смогла к ним привыкнуть, пряталась под крышей или цветастым платком, едва темнел горизонт. Поэтому, когда Христиан сказал, что хочет уехать и повидать мир, Лора так обрадовалась, что забылась от восторга и запела, пока снова не поперхнулась кровью. К тому дню на их пальцах уже сверкали дешевые обручальные кольца, а в доме даже появилась детская – на будущее. Стоило Лоре начать собирать вещи к отъезду, как шторм начался опять. Море будто не хотело отпускать ее. Вместе с небом оно кричало всю ночь, волны бились о скалы под окнами, и по их вине Лора так и не смогла уснуть.