Саня Дырочкин — человек общественный

Это Байкин на четвереньках прополз половину музыкального класса.

— Ползи обратно! — шиплю я. — Конечно позвали.

Он ползёт очень неловко, то ударяясь боками о чужие парты, то задевая чужие ноги.

Вера Альбертовна снова спрашивает:

— Какой композитор написал это рондо, Байкин?

Она осматривает класс, не понимая, куда исчез Севка. Наконец его голова появляется из-под парты.

— Чайковский! — выкрикивает Севка.

Других композиторов для Байкина не существует. Иногда при этом он всё-таки попадает в точку.

Вера Альбертовна явно недовольна.

— Помогай, Удалова!

С Люськиным слухом дело обстоит не лучше. Она шарит глазами по потолку, будто бы думает, но я уже заранее знаю, кого может назвать Люська.

Так оно и есть.

— Паулс.

Хорошо ещё, что не сказала «Алла Пугачёва».

— Паулс?! — всплёскивает руками Вера Альбертовна.

И тогда снова всех выручает Татка.

— Моцарт! — кричит она. — Это Моцарт!

— Запомните это великое имя! — торжественно произносит Вера Альбертовна. — Вольфганг Амадей Моцарт — австрийский композитор. Гений!

Вера Альбертовна пишет на доске великое имя, ставит годы жизни и смерти, просит записать их в тетради и выучить на всю жизнь.

На всю жизнь — это легче, можно не спешить, если на всю жизнь.

Севка опять оказывается рядом.

— Если родители соберутся у вас, — шепчет Севка, — то давай всей звёздочкой ко мне… А связь с родителями будем держать по телефону.

Он наконец уползает, но новый вопрос снова застаёт Севку под партой.

— Байкин, какие инструменты тебе слышатся в рондо?

— Барабаны! — доносится из-под парты Севкин голос.

— Турецкие барабаны! — поправляет Вера Альбертовна и возмущённо спрашивает: — Что ты там потерял, Байкин?

Снова звучит пластинка. Вера Альбертовна обращается в слух. Слушать Моцарта для неё праздник, даже Байкин не может такой праздник испортить.

Вера Альбертовна отворачивается к окошку. Она вздыхает.

— Моцарта можно слушать и днём и ночью! — признаётся она. — Ну, ладно. А чем бы вам хотелось кончить занятие, какой песней?!

— Дельфинёнком! — тут же предлагает Люська.

Вера Альбертовна садится за пианино, откидывает голову так, что взвивается её причёска, ударяет по клавишам, призывая нас к пению.

Мы знаем, как нужно петь «Дельфинёнка». Одну строчку — Вера Альбертовна, другую — класс.

— «Приплыл на берег дельфинёнок», — поёт Вера Альбертовна, подражая детскому голоску артистки из ансамбля «Верасы». И смотрит на нас, предлагая продолжить.

— «Совсем ребёнок! — кричим мы. — Совсем ребёнок!»

— «И тут он слёз не удержал!» — продолжает весело Вера Альбертовна, словно у дельфинёнка сегодня какой-то семейный праздник.

А мы хором подхватываем:

— «Я где-то маму потерял!»

Вера Альбертовна опускает руки, она недовольна.

— Кто это ноет? — поражается она и повторяет куплет.

Конечно, ною я. Мне кажется, четвёртая строчка в песне трагическая. Что хорошего, если дельфинёнок потерял маму?! Да и весёлого в этом не больше.

Класс поёт с подъёмом. Я не пою, а открываю рот. И закрываю. Зато я остаюсь при своём мнении.

* * *

В половине шестого обеденный стол уже расставлен, приборы, тарелки — всё, что нужно для приёма гостей.

Мне пора собираться к Севке.

— Главное, ведите себя тихо, — просит папа. — Столько детей остаётся без взрослых!

— Почему же без взрослых? — уточняю я. — Севкин дедушка работает в кабинете, пишет.

— Ну, если дедушка дома, я спокоен, — говорит папа.

* * *

Когда я вошёл к Севке, звёздочка была уже в сборе. Тревожный гул не смолкал на кухне, казалось, все ребята говорят одновременно. Впрочем, не гул поразил меня, а резкий запах. Что случилось?

Я невольно задержал дыхание.

В носу словно щекотали соломинкой.

— Вы что-то уже натворили? — спросил я у Севки. — Что происходит?!

Байкин попытался объяснить, но тут его нос сморщился так, что стал похож на кнопку. Севка громко чихнул.

— А-апчхи! — повторил Байкин и рукой показал на Люську.

— Аа-пчхи! — ответил я, будто бы мы таким странным способом поздоровались.

Люська сидела напротив, как принцесса, откинув голову и положив ногу на ногу. Её лицо выражало презрение ко всем нам. Что-то неузнаваемо-важное было в ней.

Сначала я ничего не заметил, но тут мой взгляд упал на мех, вернее, на узкую меховую полоску, нечто серое и облезлое на Люськиной шее. Оно и пахло.

— Что это?! — удивился я. — Дохлая кошка?!

Все согласно зачихали.

— Апчхи! — прослезился Севка, торопливо роясь в карманах в поисках носового платка. — Вынула из какой-то помойки!

— Да это чуть ли не соболь! — возмутилась Люська, одаривая всех нас презрительным взглядом. — Редчайшая вещь! Мех может сто лет пролежать в сундуке. Да если вы хотите знать, в таких вещах ходили все дамы ещё в прошлом веке, сама видела.

— Что ты видела?! — поразилась Татка, которую, казалось, ничем, кроме музыки, поразить невозможно.

— Видела! — не сдавалась Люська. — На картинке в журнале. Называется — «Дама с горностаем». Да вы только посмотрите на меня, невежды!

Люська поднялась, гордая, и, откинув голову, неторопливо прошлась мимо нас, точно действительно была дамой.

— Правда, дико красиво?! — спросила она Майку. И так как Майка молчала, сказал с укором: — Читайте газеты! Там пишут: нужно одеваться модно.

От Люськиного расхаживания, от ветра, который она подняла, запах так усилился, что все зачихали ещё дружней. Не чихала только сама Люська, она оказалась чихоустойчивой.

— Да ничего красивого! — выкрикнул я. — Снимай своего драного соболя и тащи проветривать на улицу!

— На улицу нельзя! — возразил Мишка. — Может начаться чихание всего города. Давай на помойку!

— Я просто поражена! — Люська пожала плечами. — Это замечательная горжетка! Мех высшей марки!.. Ну что делать, если он пролежал десятилетия в нафталине?! Завтра-послезавтра запаха совершенно не будет.