Сатанинская сила

— За что страдаем, братцы?! — вопил он. — За покорность свою и незлобивость, вот за что! Я вон пять лет в Коми отмотал ни за хрен собачий, а за кого? За гниду эту поганую, за майора легавого, за то, что ему крыло помял! Громи их, братва! Круши мусоровку!

— Ой, вон! Вон они там родимцы-то сидят, узники совести наши! Семочка мой миленький! — запричитала мама Дуня, увидев за решеткой лицо пасынка.

Радостно что-то завопив, толпа бросилась громить участок. Майор Колояров заперся в оружейной.

В кованую дверь стали колотить чем-то тяжелым. Чувствовалось, что дверь выдержит не более пяти минут.

— Господи! Господи!.. — взмолился майор. — Спаси!

«Ты жестоко ошибаешься, если полагаешь, что он хоть чем-то тебе посодействует… — сказал в его затылке чей-то негромкий и на редкость убедительный голос. — Бог вашего мира — болтун и пьяница. Ему нет дела до всех вас. Зато мне — есть. Если хочешь, я спасу тебя…»

— Да… Как? — растерянно забормотал майор, с ужасом глядя на затрещавшую дверь.

«Это все совсем несложно. Закрой глаза. Отключи свой мозг, полностью отождестви себя со мной… скажи сам себе: «отныне я прозываюсь Асгаротом»…

В то мгновение, когда дверь оружейной слетела с петель и в каптерку ворвались озверелые мужики, майор Колояров взмыл в воздух и с гнусным хохотом на глазах у всех просочился сквозь потолок. Мужички подивились, но поскольку народ это был по большей части пуганый и бывалый, они расхватали оружие и вышибли двери КПЗ. Семен и Боб вышли на свободу.

Между тем народ, устав ждать выхода Бузыкина из дома, сам наведался к нему в гости. Ах, напрасно, напрасно платил хозяин Антоне Шаберу такие деньги. За свою зарплату он мог бы быть и почестнее. Нет же, едва его плотник Макар Анатольевич в воздух поднял за шкирку — тут же выдал, где у хозяина что лежит. И поплыли, потекли из тайников бузыкинских товары импортные и отечественные, прессервы и консервы, спиртное и парфюмерия, съестное и носильное, похоже было, что комплектовал он по американскому образцу персональное бомбоубежище на двадцать лет автономной жизни после ракетно-ядерного удара. Бабы терпели, когда охапками выносили золотые броши, цепи и кулоны, никто себе ничего не взял, такое носить стеснялись. Консервы и печенья английские тоже распределили по справедливости, но когда стали выносить ящики со стиральным порошком и хозяйственным мылом, букашинки совершенно озверели, ибо тем количеством, которое было припасено в доме, можно было обстирать и вымыть всю область. Бузычиху едва не линчевали, но позже смилостивились, вывалили в корыто банки с черной икрой, поставили на четвереньки и заставили есть по-кошачьи, дабы знала кошка «чью мясу ела». В самый разгар веселья кто-то заметил самого главу Бузыкинского семейства. Он стоял на крыше противоположного дома, строил страшные рожи и ругался что называется «по-черному». Бросились было его ловить, да куда там! Он обнаружил недюжинную прыть и скакал по крышам домов почище любого горного козла. За ним гнались до самых дверей управы. Несколько раз пробовали высадить двери, но они не поддавались, даром, что сработаны были еще при крепостном праве. Тогда особняк обложили с четырех сторон дровами и подожгли. Здание занялось сразу. Огонь лизал стены, скакал с этажа на этаж, ревущими языками вырывался из окон. Многие, видя это, стягивали с голос шапки, крестились, стояли молча. В людской толпе Семен заметил своего школьного учителя. Дмитрий Вениаминович стоял, заложив руки за спину и внимательно смотрел, с каким-то даже умиротворенным выражением лица. Семен подошел к нему и сказал:

— Я хотел остановить их…

— И совершенно напрасно, — поспешил успокоить его старичок, смешно тряся своей козлиной бородкой. — Толпа жаждет крови, и она должна ее получить. Это объективная истина. Тем более нам-то с вами давно известно, Семочка, что в мире ничего страшнее нет, чем, — он процитировал: — «русский бунт, бессмысленный и страшный…» Держитесь подальше от этой неопугачевщины, молодой человек, либо постарайтесь взлететь на ее волне, но помните, и тот и иной путь одинаково рискованны.

— Вы видите во всем этом только бунт? — спросил его Семен.

— Конечно, бунт и больше ничего. Бунт народа против бессмысленной и осточертевшей ему системы…

— А как же…

— А как же возмущение определенных физических констант против традиционных законов природы. Ну что вы на меня так смотрите? Неужели вы думаете, что я поверю во всех этих ведьм, леших и домовых?

— Но ведь они действительно существуют! — Воскликнул Семен. — Вы же не будете этого отрицать? Ведь я их видел своими глазами.

— Ради бога! — всплеснул руками Дмитрий Вениаминович. — Я верю, что вы видели чертей, ведьм, домовых, гномов и даже Кощея Бессмертного. Кстати, я всегда считал, что в изобретении своей мифологии человеческая фантазия базируется на каком-то очень древнем знании о вещах, давно исчезнувших с лица земли. Я допускаю даже то, что во времена оны человеческая фантазия могла творить чудеса. На том, кстати, основывается и феномен колдовства. Существуют люди, реликты древнейшей цивилизации, чье воображение действительно способно на нарушение определенных физических констант. Более того, возможно, именно им наша природа обязана таким буйным разнообразием форм и видов. И то, что наша наука пока не в состоянии дать объяснения многим сверхъестественным явлениям, говорит явно не в пользу науки.

— Послушайте, Дмитрий Вениаминович, — горячо заговорил Семен, схватив его за руку. — Нам с вами надо очень о многом поговорить. Понимаете? Просто необходимо!

* * *

Был уже глубокий вечер. Захлопывались и заколачивались стены в домах, с цепей спускались свирепые псы, готовились к бою топоры и двустволки. С каждым часом перемены, происходящие в Букашине становились все разительнее и заметнее. Неожиданно обнаружилось, что подвал, где размещалось карауловское кафе, поднялся выше даже, чем недостроенный небоскреб-гостиница, некоторые улицы разделили глубочайшие расселины, и смельчаки, заглядывавшие туда, уверяли, что видят там проплывающими, подобно облакам, какие-то диковинные пейзажи, города и села. По небу косяками проносились летающие тарелки всех мыслимых видов, типов, форм и размеров, появилось и некоторое время держалось над городом чье-то гигантских размеров лицо, но вскоре рассеялось. Между тем, забыв о времени, Семен сидел в уютной, стариковской квартире Дмитрия Вениаминовича среди древних выцветших карт и старинных книг, пил невероятно душистый чай, который хоть и был по консистенции вязче меда, отчего-то пился весьма хорошо, и как встарь они говорили, спорили, перебивая друг друга и порой весьма ожесточенно, но довольные друг другом от души.

— Прав был твой старичок, — заключил Дмитрий Вениаминович. — «Прободение», вот как это надо было бы именовать. Прободение ноосферы. Или соприкосновение, но первый термин точнее.

— Да что вы такое говорите? — не соглашался Семен. — При чем тут ноосфера?

— А я тебе говорю, она самая и есть. В очень широком смысле слово это можно истолковать, как «состояние сферы деятельности человеческого разума». В конце концов ведь ничто на свете не исчезает бесследно это даже противоречило бы закону сохранения и превращения энергии. Почему же должна исчезнуть грандиозная, многовековая, подчеркиваю, напряженная работа человеческого мозга, населявшего окружавший его мир самыми разнообразными фантастическими существами? И если ты, дорогой мой, допускаешь, что имярек в состоянии, в течение десятиминутной телепередачи, передать сто миллионам человек свое прекрасное самочувствие и излечить их ото всех болезней, то почему бы не предположить, что разум человеческий имеет какую-то созидательную силу? Если рассматривать разум, как материю…

— Ну вы тоже скажете! — возмущался Семен. — Где же диалектика? Где ваш материализм? Сравнили разум с материей! Это же совершенно разные вещи. Разум — это…

— Ну-ну, — усмехнулся Передрягин, — давай, вспоминай школьные формулировки.

— Это, ну… «свойство организованной материи осмыслять окружающий мир и…»

— Вот-вот, — с довольным смешком подтвердил старик. — Свойство материи. А у материи, тем более организованной, свойств мно-ого.

— Но ведь разум нельзя ни увидеть, ни потрогать, ни пощупать… — не отступал Семен.

— Разум — нельзя, а вот плоды разумной деятельности — очень даже можно. Кстати, магнетизм тоже нельзя ни увидеть, ни пощупать, однако вот же — электричество, — и Дмитрий Вениаминович ткнул пальцем в погасшую, сиротливо висящую под потолком лампочку.

— Но разум, как и вера, не регистрируется никакими приборами, — упорствовал Семен.

— Сотни и тысячи лет магнетизм тоже ничем себя не проявлял и соответственно не регистрировался. А разум, кстати, себя проявляет, да еще как! Что же, я готов поверить, что в каком-то ином мире законы магнетизма или, скажем, гравитации действовать не будут, а вот разум или вера будут объективными физическими категориями. Почему бы и нет? Но тогда… — озадаченно вдруг забормотал старик, запустив пятерню в бороду, — тогда что же получается? Получается, что ежели у них вера в свою силу крепка, а у нас ее вообще нет, то… выходит совсем уж нам хана? Совсем спасенья нет? «Ох вы, батюшки мои!» — пропел он вдруг козлиным тенорочком, роясь в бумагах своего обширного письменного стола, — «…ох вы, матушки мои…»