Считаные дни

— Антропология, — поправляет она.

Юнас кивает, он пытается задать еще какие-то вопросы, стараясь не показаться слишком назойливым, но задержать девушку еще хотя бы ненадолго. Однако она застегивает молнию на анораке, потом делает шаг по направлению к стойке регистрации.

— Ну, удачи вам, — произносит она.

— Спасибо, — отвечает он. — И вам.

Когда он возвращается обратно в кабинет, во рту все еще чувствуется привкус яблока, свежий и сладкий, и комната кажется больше; Юнас думает о том, что стало совсем светло, облака расступились, солнечные лучи пробиваются наискосок и золотят все вокруг.

%

Когда все это случилось, она была пьяна. Уже позже Ингеборга пыталась отыскать для себя смягчающие обстоятельства, но они не находились: это было не легкое опьянение и не безобидное подпитие, она просто-напросто напилась вдрызг. Компания гуляла на роскошной вилле в районе Калфарет в Бергене, в доме, где прошло детство одной из ее студенческих подруг. В тот день Ингеборга получила сообщение о том, что описание ее проекта для магистерской диссертации одобрено и с осени можно приступать к исследованиям. Ингеборга отправится в Танзанию, и пусть весь мир подождет — такое у нее было настроение. И вот когда она, босоногая и беспечная, зажав в руке бокал с каким-то крепким напитком, отплясывала в коротком летнем платье и в то же время, если она правильно помнит, целовалась с парнем в белой рубашке — умирал ее отец. Только в шесть часов утра, когда она проснулась, дрожа от холода в садовом кресле возле виллы, и, пошатываясь, принялась разыскивать свою сумочку с мобильным телефоном, чтобы вызвать такси и отправиться домой, она увидела несколько пропущенных звонков от матери. Вместо того, чтобы поехать в общежитие, она скомандовала водителю мчаться немедленно в университетскую больницу Бергена, куда восемь часов назад санитарный вертолет доставил ее отца — тогда еще была надежда, что его удастся спасти.

А теперь перед ее взором плотным строем на полках стоят винные бутылки. Ингеборга медленно проходит вдоль рядов, разглядывает этикетки и смотрит на год выпуска, ищет что-то, что способно заглушить ее боль. На самом деле она отправилась в аптеку, чтобы предъявить рецепт и забрать лекарство, но, когда увидела по пути винный магазин, решила прежде зайти туда. Потому что теперь вот так, думает Ингеборга, алкоголь и психотропные вещества — это для нее, девушки с легким нравом, всегда светившейся счастьем. «Солнышко» было написано на ее шапочке выпускника, которую раздобыли для нее одноклассники.

— Я могу чем-то помочь? — Внезапно за спиной Ингеборги появляется продавец, короткостриженый мужчина с бородой, ему, возможно, около сорока. Ингеборга никогда не видела его прежде, и она даже чувствует облегчение оттого, что знакома здесь не со всеми.

— Да нет, спасибо, — отвечает она, — я просто взглянуть.

— Смотрите, — кивает продавец, — и спрашивайте, если что-то нужно.

Он возвращается обратно за кассу. Ингеборга поворачивается к табличкам с описаниями напитков, которые прикреплены к полкам под винными бутылками: вино достаточно насыщенного рубинового цвета, аромат с нотками рябины и трав, она пытается вчитаться в смысл этих слов, тогда ей удастся произвести впечатление человека, искушенного в вине, или, может быть, продавец подумает, что она совершенно обычная девушка, которая покупает вино на выходные, хотя сегодня еще вторник.

После этого у Ингеборги появилась потребность рассказывать всем и каждому о том, что была пьяна, словно она сама наложила на себя епитимью. Ингеборга выложила все это парню из похоронного бюро, ужасно бледному, почти прозрачному типу в сером костюме и очках без оправы. «Я думаю, у меня до сих пор в крови целое промилле», — говорила Ингеборга, что, конечно же, было преувеличением, ведь прошло уже полтора дня. Они с матерью сидели в конторе с бежевыми стенами, где почти прозрачный служащий выкладывал перед ними брошюры с различными видами гробов, красочные каталоги с глянцевыми страницами — их можно было бы принять за роскошные дамские журналы, если бы не содержание, конечно. «Я еще и спирт пила, — не унималась Ингеборга, — мне, вообще-то, не надо было этого делать, но я пила — чистая водка, мало кому после этого удается удержаться на ногах». Молодой человек моргнул за стеклами очков, и Ингеборга удивилась, что он смутился, ему бы следовало привыкнуть к разным реакциям и к людям, которые кричат и плачут. «Я подыщу для вас и другие варианты, — произнес молодой человек и взглянул на мать, — из мореного вишневого дерева». Он поднялся и быстро исчез за дверью. Мать осталась сидеть, зажав в руке бумажный носовой платок — так владельцы разнообразили обстановку конторы: с помощью коробки с бумажными платочками и еще белых лилий. Мать скрутила в пальцах бумажную салфетку, наклонилась к Ингеборге и прошептала: «Постарайся взять себя в руки».

Позже она рассказала об этом и Элизабет. Та не стала уходить от разговора и не выглядела слишком взволнованной. Она спокойно слушала и позволила Ингеборге высказать все, что лежало у нее на сердце. Это заняло около часа, Ингеборга говорила безостановочно и бессвязно, иногда плакала, потому что тогда еще она была в состоянии плакать. В конце Элизабет сказала: «Важно, чтобы ты осознала, Ингеборга, — ты ничего не могла сделать. И я была не в силах что-либо сделать, а ведь я врач, и я была там».

Отец почувствовал себя неважно после обеда. Он сказал об этом Эвену Стедье, когда пришел на вечернее дежурство, — плечи словно одеревенели, так он сказал, но когда коллега спросил отца, не лучше ли ему отправиться домой, тот только рассмеялся. После работы он оставил велосипед и зашел в «Спар». Это было как раз перед закрытием, и сотрудница магазина, которая направлялась к двери, чтобы запереть ее, говорила потом, что отец казался запыхавшимся. Она подумала, что он бежал, чтобы успеть, но, не считая этого, выглядел вполне обычно. Отец извинился и объяснил, что заскочил совсем ненадолго, что ему нужны какие-то мелочи. Пакеты с покупками потом подобрали Уле Йохан Хауг и его жена. Они были на улице — как обычно, выгуливали вечером собаку, когда взлетал санитарный вертолет. Пакеты остались лежать на парковке во дворе магазина, рядом с контейнером для отходов из стекла. Супруги собрали все содержимое и доставили в контору ленсмана на следующее утро. Две большие бутылки воды «Фаррис», тюбик зубной пасты с мятным вкусом, четыре банана и упаковка с марципановым батончиком в шоколаде — по-видимому, для мамы, в отличие от него, она обожала марципаны.

Ингеборга терялась в обилии деталей, составляла их вместе, как маленькие кусочки пазла, словно в глубине души надеялась, что все вместе они воссоздадут большую и понятную картину того, что произошло. И хотя многое, по всей видимости, было связано с незначительными обстоятельствами и случайным выбором, решающим казалось все — просто потому, что определяло последние минуты его жизни.

«Эту потерю ты будешь хранить в своей душе всю оставшуюся жизнь, — добавила Элизабет, — и это необязательно будет просто, скорее даже наоборот, но ты в любом случае будешь знать, что не существует обстоятельств, которые могли бы привести к другому исходу». То, что выяснила она сама, конечно же, могло привести к другому исходу. Элизабет с мужем ехали на велосипеде вдоль фьорда и уже возвращались обратно, прогулка оказалась длиннее, чем планировалось, но погода стояла такая чудесная, и хотя становилось уже поздно, тот майский вечер был по-летнему теплым. «Это ведь ленсман», — сказал муж Элизабет, когда они повернули за угол у студенческого центра, а отец Ингеборги, падая от усталости, слез с велосипеда на парковке всего в каких-то пятнадцати — двадцати метрах перед ними.

Элизабет назвала это наблюдаемой остановкой сердца. Она также объяснила Ингеборге: то, что произошло в следующие минуты, развивалось как по учебнику. Предупредили реанимацию, вызвали вертолет, и Элизабет вместе с бывшим мужем, который только недавно окончил двухдневные курсы по оказанию первой помощи, организованные на работе, перевернули отца на спину, расстегнули рубашку и начали делать искусственное дыхание — тридцать нажатий на грудную клетку, два выдоха рот в рот; они вместе считали вслух, давили что есть силы, и когда через несколько минут подъехала карета скорой помощи, задействовали еще и дефибриллятор. Казалось бы, несчастье с ее отцом произошло в правильное время и в правильном месте, и все говорило в пользу того, что все закончится благополучно. Но случилось иначе. Элизабет объясняла это Ингеборге много раз и в деталях — что у отца не прощупывался пульс, но и шокового ритма тоже не было. Если нет шокового ритма сердца, объясняла она, дефибриллятор не помогает. Поэтому они настойчиво продолжали реанимацию, проводили вентиляцию легких, считали и вдували воздух, делали непрямой массаж сердца, и когда прилетел вертолет — даже быстрее, чем ожидалось, благодаря хорошей погоде, — он смог без проблем приземлиться недалеко от них, и это тоже было удачным обстоятельством — то, что отцу стало плохо именно в таком месте, куда смог приземлиться вертолет. Они забрали его с собой и продолжили реанимацию в вертолете, и все же, когда прилетели в больницу, улучшения не наступало, сердце не заводилось. И в какой-то момент, когда Ингеборга с подружками на той самой роскошной вилле брызгали на камни в сауне водкой, чтобы проверить, правда ли, что человек может опьянеть больше, если будет вдыхать пары алкоголя, там, на другом конце города, ее отец умер.

Мимо винно-водочного магазина проносится на самокате какой-то мальчишка, следом за ним бежит его отец. Это Даниэль Брекке. Однажды, еще в младшей школе, он бросил в их почтовый ящик письмо для Ингеборги, в котором написал, что любит ее — конверт был сплошь обклеен красными сердечками. Ингеборга смутилась, и во многом из-за того, что письмо в ящике обнаружила мать и раздула из этого целую историю. Когда Ингеборга пришла в школу на следующий день, Даниэль Брекке сидел на самом верху приставной лестницы и смотрел на нее. Она притворилась, будто ничего не произошло, и Даниэль Брекке не обмолвился о письме ни словом, ни тогда, ни позже.

Она решает взять каву, две бутылки, насыщенного соломенно-желтого цвета и с воздушными пузырьками внутри, словно у нее есть какой-то повод для праздника, потому что такое впечатление она и производит: беспечная и веселая девушка, которая обожает пить каву. Она прихватывает еще и коробку красного вина, и когда расплачивается, продавец замечает:

— Хороший выбор.

Он укладывает бутылки в пакет и улыбается Ингеборге, та кивает, но не собирается поддерживать разговор, она, для которой завести беседу ни о чем со случайным человеком никогда не составляло труда, ее друзья не раз шутили об этом — она понятия не имеет, что значит «неловкое молчание», потому что у нее всегда есть что сказать. Продавец кладет в пакет чек, когда в магазин заходит следующий покупатель, на двери за его спиной звякает колокольчик.