Считаные дни

— Все в порядке? — спрашивает Сольвейг Хелене, она приблизилась к нему, голос слышится откуда-то сверху, со стороны тумбочки.

— Врач сказал, я здесь только на обследовании, — говорит Иван.

Он открывает глаза. Сольвейг Хелене смотрит на него сверху и кивает.

— Я считаю, что вас завтра могут отправить домой.

— Домой?

— Ну да, — отвечает она, — или… куда там.

Она краснеет, потом снова прикладывает руку к животу и переводит взгляд на журнал.

— Если ваше состояние не ухудшится, конечно.

— А что, есть признаки?

— Здесь написано, что вам стало нехорошо после завтрака.

— Просто тошнота, — отвечает он.

Кисловатый привкус снова возвращается, Иван прижимает язык к зубам, пытается сглотнуть.

— Но рвоты не было? — уточняет медсестра.

Он качает головой. Слишком сильно и долго, тошнота снова подступает, она выворачивает наизнанку, он только успевает повернуться на бок. Первая струя попадает прямо на тумбочку, на пол. Когда наступает передышка, она уже стоит наготове с одноразовым судном из плотного картона.

— Вот так, вот так, — тихо приговаривает она.

Когда приступ проходит и Иван откидывается на подушку, первое, что он видит, — пятно на ее белом халате. Коричневое пятно от его вонючей рвоты на ее белоснежном животе.

— О, черт, — выдыхает он. — Простите.

— Ничего, просто сменю халат, — говорит Сольвейг Хелене. — Не берите в голову.

Пока она моет все вокруг, он лежит с закрытыми глазами. Тошнота утихла, но боль усилилась, она давит изнутри; такое впечатление, что распух мозг. Он думает об итальянском футболисте, о том самом, который отбил мяч головой, и она треснула. Было ли такое на самом деле, или это просто шутка, выдумка, чтобы его напугать или разыграть? Про Ивана еще говорили, что его легко одурачить.

Воздух в палате пропитался резким запахом зеленого мыла и спирта, теперь здесь появился еще один голос, они с Сольвейг Хелене о чем-то приглушенно переговариваются, другая женщина по голосу кажется старше, она что-то говорит про врача и еще — «субдуральная гематома».

Иван открывает глаза. Он видит только чью-то фигуру в белом халате уже в тот момент, когда она выходит из палаты.

— Что случилось? — спрашивает он.

Сольвейг Хелене тут же оказывается рядом с его кроватью. Ивана вырвало на нее, на ее ребенка в животе, но она легко касается его плеча и спрашивает:

— Как вы себя чувствуете?

— Что значит то, что она сказала?

— Что именно?

— Ну, та, другая, — она сказала «субдуральное» или что-то в этом роде.

Сольвейг Хелене медлит. И потом произносит:

— Кровотечение.

— Кровотечение? В голове?

— Такое очень редко бывает.

— Но бывает?

Она не отвечает, только сжимает его плечо. Иван чувствует, как под голубой больничной пижамой разливается тепло и струится вниз, к его груди.

— Врач скоро заглянет, — говорит она. — Возможно, вам потребуются какие-то дополнительные обследования, чтобы исключить это.

— Исключить, — перебивает Иван, — или наоборот?

Сольвейг Хелене отпускает его плечо. Прохладное движение воздуха, и она быстро касается его щеки.

— Постарайтесь немного отдохнуть, Иван, — произносит она. — Я поищу что-нибудь, на чем вы сможете спать.

%

Когда, в какой момент все начинается, вот это самое — что она вынуждена подбирать слова, преодолевать сопротивление, чтобы произнести их вслух, и в конце концов молчание кажется самым безопасным выбором? «В три или четыре года ты была ужасная болтушка, — говорит Юна, — все уши могла прожужжать, теперь-то в это нелегко поверить, но именно так и было, да и теперь в тебе это есть».

Она начала учиться в средней школе. Во время переклички, когда звучит ее имя, кто-то хихикает, это просто шутка. Об этом они скажут ей уже позже, что ее имя — это просто прикол, но все же в первый день она говорит «да», она такая же, как все, и то же во время урока, когда все представлялись. Гард вынужден просить ее говорить громче, он произносит: «Ты не могла бы говорить погромче, Люкке, так, чтобы все слышали?» Возможно, она говорит очень тихо и мало, но она произносит слова, как все, и никто не станет утверждать, что в ней есть что-то ненормальное.

Но все же, когда это начинается, откуда это возникает? Может, из-за косых взглядов? Они тайком переглядываются, когда думают, что она не замечает эти их разговоры, которые внезапно прекращаются, стоит ей только войти в класс, обновления снап-чата или инстаграма из класса на цокольном этаже или из рощи, прогулки, праздники, мероприятия, на которые ее не зовут и о которых она узнаёт, уже когда они заканчиваются. Неужели все это вместе заставляет ее постоянно быть начеку, лишает уверенности, и она больше не может чувствовать себя свободной, не может отпустить слова, и их постоянно нужно взвешивать и анализировать, пока уже не станет слишком поздно — тема меняется, разговор заканчивается, и она даже не успевает в него вступить.

«Средняя школа — это тебе не развеселая вечеринка, — говорит Юна, — но ведь все и так неплохо, разве трудно немного больше улыбаться». И она пытается улыбаться. Она прокрадывается в класс и думает, что все и так неплохо, что с начала первого года в средней школе прошло всего несколько недель, еще не сложились порядки, правила, компании, невысказанное единодушие по поводу того, кто с кем вместе, а с кем порознь.

Потом этот случай с братом Малин, и так вышло, именно ей пришлось сообщать об этом. Потом она будет думать, что все могло обернуться иначе, если бы в ту пятницу прошлой осенью отец Малин столкнулся бы перед школой не с ней, а с кем-то другим.

Он стоял на парковке. Кожа на лице словно сползла вниз, щеки свисали тяжелыми складками, весь он казался каким-то серым. У них был урок физкультуры. Она попыталась помыться под душем как можно быстрее, но все же не успела: когда она, схватив полотенце с вешалки, стыдливо обернулась им, со скамейки раздалось тихое хихиканье.

«Где Малин? — спросил ее отец. — Вы же подружки с Малин, разве нет? И где она теперь?» Его голос, она не представляла себе, как он звучит в обычной ситуации, но понимала, что едва ли именно так, как теперь — глухо, нечетко. Она ответила: «У нас была физкультура».

И больше ничего; не сказала, что ей надо к зубному — легкий холодок где-то там, в челюсти; Юна записала ее к врачу и послала СМС Гарду, а у других оставалось еще три урока: сдвоенный урок норвежского и последним — искусство и рукоделие, и если ей повезет, стоматолог будет лечить ей зуб, пока не закончатся все уроки. Сказать можно было гораздо больше, но она упомянула только про физкультуру и показала на здание школы, его нетрудно было увидеть — одна широкая дверь, не ошибешься. Но отец Малин сказал: «Отведешь меня», и это не было вопросом.