Считаные дни

— Ладно, хорошо, — вздыхает за ее спиной Магнар, — дай мне две минуты, я быстро.

Она сидит в машине и ждет, когда он появится на лестнице у дома. Магнар стоит у садовой изгороди и что-то говорит мальчикам. Ларс слушает нетерпеливо, почесывая голую коленку, на нем только шорты.

Доктор подходит к серебристому велосипеду, который стоит прислоненный к стене, она и не обращала на это раньше внимания. Он опускает ключ от дома в маленький боковой карман куртки и разглядывает мальчиков и Магнара. По пути к машине Магнар останавливается рядом с доктором, они обмениваются какими-то фразами, Магнар машет в сторону велосипеда, доктор кивает и показывает что-то на раме или педалях, не очень-то легко разглядеть: он стоит к Лив Карин спиной.

Магнар, отвернувшись от автомобиля, сначала заканчивает разговор с доктором, тот кивает, потом что-то кричит мальчикам через изгородь, Эндре высовывает голову из шалаша.

— Славный малый, — бросает Магнар, устраиваясь на водительском сиденье, — ну этот, что комнату снимает.

Доктор опускается на корточки перед велосипедом, кажется, будто он принимается что-то закручивать, ботинки у него насыщенного желтого цвета, Лив Карин переводит взгляд обратно на зажатый в руке мобильный телефон.

— Будь так добр, давай уже поедем, — не выдерживает она.

%

По дороге из тюрьмы Ингеборга заскакивает в магазин и покупает лосося, соевый соус и упаковку кунжута. Выбор стал лучше с тех пор, как она жила дома, ей удается отыскать даже манго и свежий кориандр, не водянистый и не засушенный. «Легкий ужин», — написала она матери в СМС два часа назад, это было сформулировано как некое приглашение. Им в банке случается работать допоздна, возможно, поэтому мать не ответила.

Как только Ингеборга открывает дверь в дом, кажется, словно еще раз ее настигает это непроходящее стойкое ощущение, которое преследовало ее в последние недели, — что вернуться сюда было ошибкой. Она же планировала отправиться в Танзанию. Ее научный руководитель пришел в восторг от описания проекта, который она сдала весной, — о туризме, социальных изменениях и представлении о половых ролях у деревенских жительниц Танги. Он назвал Ингеборгу амбициозной и целеустремленной и веселым, но в то же время откровенным тоном добавил, что она демонстрирует очевидные амбиции исследователя. Поездка была запланирована на середину сентября.

Она сняла комнату в общежитии, но за несколько недель до отъезда, лежа без сна и ворочаясь с боку на бок, осознала, что проводить научное исследование в Танзании невозможно. В ту же ночь ей в голову пришла мысль поехать домой, поначалу просто как затея, но вскоре она превратилась в необходимость, единственно возможную. И вот тогда возникла идея о тюрьме, учреждении, мимо которого она проходила каждый день все свое детство и отрочество, не думая о том или тех, кто сидел там, внутри. Научный руководитель очень удивился и был несколько сбит с толку, но, зная о том, что ей пришлось пережить, он одобрил ее спешно составленное описание проекта: «Заключенные и надсмотрщики, институт профилактики преступности как место встречи разных культур», потому что, как сказала Ингеборга, настойчиво и не оставляя возможности для возражений: «Вот так, я еду домой».

Пока Ингеборга достает куски лосося из упаковки, она пытается понять, что на самом деле стоит за ее абсолютной уверенностью в своей ошибке. У нее что, были какие-то ожидания, связанные с возвращением домой? Что она окажется ближе к отцу? В первый вечер после приезда она отправилась на кладбище, и в этом заключалась ее цель: надежда выяснить что-то, желание быть ближе.

Когда она прошла напрямик и забралась на широкую тропинку, ведущую от школьного двора к кладбищу, она представила себе, что проделывает этот путь каждый день — такой обычный ритуал, приносящая облегчение точка опоры каждого дня. Прополоть клумбу, убрать увядающие цветы, может быть, рассказать что-то про сегодняшний день. Она купила срезанные розы и специальную вазу, которую можно установить прямо в землю, а потом постояла там, у могилы отца. С тех пор, как она была здесь в последний раз, камень немного скособочился. Ингеборга уже научилась справляться с собой, когда видела имя отца на могильной плите — дата его рождения, которую она так хорошо знала, а рядом другая дата, которая до этого года была просто случайной, но внезапно приобрела новый ошеломляющий смысл. А между этими датами — жизнь длиною в двадцать одну тысячу сто девяносто один день, она подсчитала это одной из многих бессонных ночей, считала дни, которые отец провел в этом мире, и больше девяти тысяч из них — рядом с ней.

А теперь она стояла там, перед могильным камнем отца, и ничего не чувствовала. Или, безусловно, чувствовала скорбь; тяжелая темнота давила на нее, как и обычно, но особой разницы не было — стоять здесь или вообще где угодно, в любом другом месте. Ингеборга не отрывала взгляда от позолоченных букв, выбитых курсивом, которые составляли его имя, но казалось, что они не имели к отцу никакого отношения, так как он, ее собственный замечательный отец, не может быть связан с этим местом, даже если именно здесь опустили в землю гроб, медленно и невозвратно в немую тьму. Ну а теперь — ничего. Ингеборга воткнула цветы в землю и пошла домой. Через два дня она сделала еще одну попытку. Она надеялась, что в ее душе что-то распахнется, но ничего не произошло. Даже тогда, когда мимо нее прошествовали две пожилые женщины, которые с трудом тащили тяжелые канистры с водой, и одна спросила другую слишком громким шепотом: «Это что, та самая дочка ленсмана?» И после этого Ингеборга больше туда не ходила.

Возможно, скрытой целью было и сближение с матерью, в любом случае, так могло показаться со стороны. «Как же невероятно замечательно ты поступила, — сказала ей одна из девушек в общежитии, когда Ингеборга уезжала, — должно быть, мама это оценила?» В глубине души, возможно, Ингеборга думала, о чем-то подобном, что приезд дочери должен дать матери возможность развеяться или успокоиться — ежедневная компания после серьезного потрясения из-за того, что ей придется теперь жить одной после стольких лет. Но кому нужна компания? — размышляет Ингеборга, пока нож легко скользит по филе лосося. Кто ощущает одиночество и приглашает на легкий ужин? Уж точно не мать.

Она споласкивает руки в раковине. Рядом с краном стоит какое-то новое мыло для рук, модная стеклянная бутыль — «Экстранежная роза»; Ингеборга вытирает руки о штанины сзади и открывает ящик, чтобы найти пресс для чеснока, но на обычном месте в третьем ящике вместе с открывалками и лопатками его не оказывается. Пока Ингеборга перерывает содержимое ящика — салфетки из магазина «Маримекко», пакетики для хлеба и штопор в форме женщины, — она ощущает нарастающее раздражение из-за беспорядка и того, что вещи постоянно оказываются не на своих местах; в конце концов она все же находит пресс для чеснока в самом нижнем ящике, втиснутым под клетчатые сервировочные подставки. Ингеборга с силой задвигает ящик ногой, потом замирает. Если из-за кого и следует раздражаться, так это из-за себя самой, из-за своего эгоцентризма и сентиментальности, и, может, мать была права во всех тех случаях, когда утверждала, что Ингеборга легкоранимая.

На столе рядом с завернутым в фольгу лососем лежит мобильный телефон. Ингеборга берет его и пишет матери: «Пойму, если у тебя другие планы, просто маякни, чтоб я знала». И смайлик в конце придает сообщению пассивно-агрессивный настрой, но она все же посылает его, и пока она наполняет пресс дольками чеснока и медленно нажимает на ручки и видит, как чесночная масса проползает сквозь маленькие дырочки бледными червячками, у нее возникает ощущение, что она снова превратилась в ребенка.

Сможем ли мы когда-нибудь воспринимать друг друга наравне, как взрослые люди, думает Ингеборга. Или в силу того, что они — мать и дочь, всегда будет чувствоваться дисбаланс, неизменяемое искажение, потому что одна из них родила и воспитала другую? Преимущество, длящееся всю жизнь, возможно за исключением последней части жизни старшей из них.

Вчера в студенческом центре она столкнулась с Анитой. И тут кроется еще один вызов, связанный с возвращением домой: необходимость общаться со старыми друзьями. В этом есть некая двойственность: с одной стороны, так спокойно и грустно встречаться с теми, с кем ты вырос, с людьми, которые когда-то были близкими, многие годы наполняли своим присутствием каждый твой день. Но в таких встречах есть и свои трудности. Потому что прошло время, приходится рассказывать о своей жизни, в пару предложений укладывать события нескольких месяцев или лет, и оказывается, что почти невозможно обобщить столько всего коротко и конкретно, объяснить, в каком направлении ты движешься и в какой точке сейчас находишься. Кроме того, обнаружилась огромная пропасть между теми, кто уехал из города, и теми, кто предпочел остаться, или как в случае Аниты — она уезжала, но решила вернуться.