Седьмое небо

– Бенжи?
– не удержался Радецкий.
– Где он?

– Э, нет, - усмехнулся морф.
– Ты немного забегаешь вперёд.

***

Баркас его по-прежнему колыхался у южной оконечности Каркасса. Оставленный морфом Радецкий взобрался на влажную от росы палубу, сел по-турецки, достал из кармана мятой рубашки дрожащий оранжевый комочек и всё то время, пока восхитительное создание медленно расправляло тонкие трепещущие лапки, смотрел на него, не отрываясь.

Когда оно кольнуло его в затылок, он зажмурился, а открыв глаза, обнаружил, что мир вокруг приобрёл завершённую кристальную ясность.

ГЛАВА 3.

Бенжи.

***

Бенжи открыл глаза и оказался лицом к лицу со склонившейся над ним Аей.

– На золотом крыльце сидели мишки Гамми, Том и Джерри, Скрудж МакДак и три утёнка, выходи, ты будешь Понка, - сказал он, глядя в большие зелёные глаза, опушённые рыжими ресницами.
– Я и не знал, что электроника тоже подвержена галлюцинациям.

– Ты ненормальный, - сказала Ая.

– Не понятно, относительно какой нормы ты наблюдаешь отклонение, - уклончиво ответил андроид. Он моргнул, пошевелил пальцами, определяя по степени координации движений заряд батарей, и так и остался сидеть на песке.
– Если бы я был человеком, я бы сказал, что устал. Или что у меня депрессия.

Камень, у которого он сидел, вдруг показался ему грузом, опущенным на его плечи.

– Ненормальный, - сказала Ая.
– Дурак, каких надо ещё поискать.

– Наверное, тут я должен был бы спросить, быстро ли ты меня нашла?
– он усмехнулся.
– Ты быстро меня нашла?

Ая опустилась на песок и молча пнула андроида в его терракотовый бок.

– Драться с неживыми предметами - это невроз, солнышко, - сказал он.
– Наверное, будь ты человеком, тут уже ты должна была бы спросить, специально ли я это делаю. Но ты же не человек, ты - вершина эволюции материи. Ты и сама знаешь ответ.

Ая молчала.

– А я вот не знаю, - вздохнул андроид.
– Иногда мне кажется, что чем больше живых существ завязано друг на друга, тем сложнее поступить специально. Я не понимаю, как вы вообще умудряетесь не свихнуться.

– А мы...

Договорить она не успела: песок, на котором они сидели, вдруг зашевелился, пополз как живой, и Бенжи без особого удивления обнаружил, что сидит на ветровом стекле собственного закопанного в песок челнока.

– Ты...
– начал было он...

– Это не я!

– ... сводишь меня с ума.

– Это не я!
– на этот раз шёпотом сказала Ая.
– Это Радецкий!

– И он тоже, - кивнул Бенжи и - как с новогодней ледяной горки - соскользнул вниз с растущего из песка орбитера.

***

– Я ничего не понимаю, - говорила Ая торчащим из-под приборной панели ногам копающегося в проводах андроида.
– Радецкий - и вдруг реализат! Нет, не то, чтобы это было плохо или невозможно...

Бенжи осторожно шёл своей узкопалой ручкой вдоль впаянных между гондолой и наружной обшивкой гроздьев микроскопических клемм и, поскольку говорить ему было нечего, молчал.

– Всё к этому шло, - продолжала тем временем Ая. Лицо у неё было сердитое, красное и всё в пятнах - словно новые возможности Радецкого привели к появлению трещины в самом базисе мироздания.
– И что теперь делать?

Ждать, пока небо не рухнет тебе на голову, подумал Бенжи. Он дошёл пальцами до края последнего клеммника, проверил конечный зажим и попятился назад, вылезая.

– Не знаю, кому из нас троих больше нужно это корыто, - сказал он, выбравшись окончательно.
– Но оно в порядке.

Он пнул ногой валяющуюся на полу противоперегрузочную пару и мимо Аи вышел из гондолы наружу. Солнце играло, отражаясь от алюминиевых боков орбитера, и по небу плыли редкие прозрачные облака. Ни то, ни другое Бенжи решил не сохранять. Мир его внезапно схлопнулся до размеров острой мимолётной мысли о собственной обречённости болтаться до конца своих дней по бессмысленной орбите вокруг Аи и Радецкого. И орбита эта ещё только должна была быть определена.

Он вернулся в гондолу и нашёл Аю сидящей на краешке одного из пассажирских кресел и размазывающей по щекам злые слёзы.

– Ну, хорошо, - сказал андроид.
– Где он?

Радецкий.

***

Когда двери 'Седьмого неба' съехались у него за спиной, Радецкий прищурился.

В баре по-прежнему было сумрачно и дымно. Старый Хосе сидел у того же самого окна и, казалось, ничуть не удивился. Радецкий снова опустился за столик напротив старика, только на этот раз выражение его лица больше напоминало выражение лица морфа.

Бармен с наколотыми на лысой голове иероглифами усмехнулся ему сквозь дымку, как старому знакомому, и вопросительно взмахнул поднятой над головой рукой с выставленными двумя пальцами.

Нет, покачал в ответ головой Радецкий.

– Я знал, что ты вернёшься, - сказал Хосе.
– Это было написано на лице твоего...
– он заколебался, подыскивая слово, - ... друга. Если он, конечно, тебе друг. Где он, кстати?

Дверь в бар открылась и закрылась, пропуская вовнутрь стайку маленьких белокурых мальчиков и девочек в аккуратных костюмчиках: точь-в-точь дети немецких бюргеров, отбившиеся от родительского пикника.

'Канделябры' под потолком дрогнули и загудели с удвоенной силой, а дети запереглядывались, засмеялись и рассыпались по бару, как горошины.

– Не знаю, - пожал плечами Радецкий и кивнул.
– Может, вон.

Мальчик, устроившийся за соседним столиком, здорово напоминал ему его самого - лет пяти от роду.

– Может, - согласился Хосе.
– Пока они не начинают говорить пропитыми голосами уставших от жизни взрослых, я не отличаю их от детей.

Он посмотрел на Радецкого и наклонился вдруг - близко-близко, так, что Радецкий даже слегка сдал назад.

– Как ты думаешь, эти психи любят играть?
– заговорщицки шепнул он, глядя в глаза Радецкому красными воспалёнными глазками, и, не дожидаясь ответа, зашептал дальше:

– Ещё как! Ты только посмотри на них - они живут так, словно всё это не настоящее, словно их и правда, как детей, закинули сюда, в этот детский сад сбежавшие по своим делам взрослые. Сбежавшие взрослые. Ты никогда не спрашивал себя, где они, эти взрослые?

Радецкий открыл было рот, но Хосе повелительно двинул рукой: молчи!

– Ты не спрашивал. Никто не спрашивает, - он развёл руками вокруг.
– Посмотри, сколько их - детей, оставшихся без опеки.

– Нет у них никаких взрослых, - сказал Радецкий.
– И никакой опеки.