Серебряная тоска

– Следующая стадия шизофрении, - угрюмо констатировал Серёжка.
– Он уже мнит себя индийским раджой и, не раскрывая глаз, раздаривает своим подданным деньги, земли и слонов.

Скрипнула дверь, и вошёл Корнеич.

– Корнеич, - продолжал я с закрытыми глазами, - хочешь узнать, где Серёжка нычкует водку?

Корнеич мяукнул.

– Убью!
– крикнул Серёжка.

– Бери лопату, - сказал я ему.

Серёжка, подняв бровь, взял таки лопату на плечо и последовал за мною в снежный дождь. Конечно же, добрый фунт снега нам влепило сразу же в лицо, и пока Серёжка протирал харю, он уже разуверился во всяком кладе, ворчал лишь что-то про "Высшую Шизофрению" и "Алтынку", которая-де по мне давно плачет.

"Всё равно ты мне веришь", - мстительно думал я.

И он мне верил. Но ни за что не хотел этого показать.

– Копай здесь, - сухо сказал я.

Серёжка хмуро начал копать.

– Ну?
– сказал он через несколько гребков.

– Дальше.

– Туфта всё это.

– Дальше копай.

– О, мон Дьё!

– И не поминай Имя Божье всуе.

– Холодно, между прочим.

– Копай.

– Копаю.

Дзынь! Серёжкина лопата ударилась о что-то металлическое.

– Ну?
– спросил Серёжка, не веря, не зная, чему не верить.

– Доставай.

Серёжка, ворча, полез в яму.

– Сундучок!
– раздался из ямы его голос.
– Тяжёлый, гад!

– Да, - сказал я.

– Чё ты "дакаешь", помогай.

Я помог Серёжке вытащить сундучок и вылезти ему самому. Сундучок был и вправду увесист.

– Ну, и что там?
– спросил Серёжка.

– Как водится, - со скукой ответил я, - драгоценности и монеты. Золотые, естественно.

Серёжка с неожиданной жадностью приняляся откупоривать сундучок.

– Не мучайся, - вздохнул я.
– Пошли в сторожку, там инструмент есть.

– И Корнеич, - алчно оскалился Серёжка, прижимая сундучок к груди.

– Не бойся, - сказал я.
– Корнеичу ничего не нужно.

– Почему?

– Потому что...

... Корнеич родился третьим, ненужным ребёнком в семье. Родители дали ему немного необычное имя - Илья. Быть может, в честь Ильи Муромца защитника земли Русской - или пророка Ильи? Во всяком случае, ни защитником, ни пророком Корнеич не стал. А наоборот - натерпелся от старших сестёр щипков и насмешек.

Наплакался в подушку. А когда вырос - мстить почему-то не стал. И вовсе не почему-то, а от того, что любил своих сестёр, и когда у средней, Елизаветы, случился казус и срочно понадобились деньги, Корнеич временно (а оказалось - навсегда) устроился на кладбище - в те времена это было проще - и почти всю свою первую зарплату перевёл Елизавете. В то время он почти не пил - так что много ли ему было нужно? На женщинах он сразу поставил крест, взглянув в один из неверных юношеских моментов на себя в зеркало. Он был и впрвду на редкость некрасив:

обезьянья фигура - длинные, до колен руки, кривоватые ноги, вечная сутулость, словно предощущение, что жизнь станет для него горбом, который будет он влачить до конца дней своих - словом, он полагал, что любое его предложение будет встречено, в лучшем случае, презрительным смехом. А он боялся. Боялся быть осмеянным. Вообще, боялся грубости. А, в целом, боялся жизни. Так и жил - боясь. Бобылём, который не прочь бы жениться, и отшельником, который рад бы иметь друзей. В конце концов, и то, и другое заменила ему водка. Страх перед жизнью притупился, зато водка - после первой пары приступов белой горячки - научила его бояться смерти, которая виделась ему сплошным чёрным туннелем без малейшего проблеска света в конце.

Мы вошли в сторожку. Корнеич сидел за столом и набулькивал из бутылки в кружку.

– Нашёл-таки, курва, - довольно, впрочем, равнодушно произнёс Серёжка.

– Моя это, Сергей Васильевич, - ответил Корнеич, показывая зачем-то этикетку. На этикетке значилось: "Перцовка".
– А "Смирновочку" вашу я в шкапчик прибрал. А трогать - не трогал.

– Ага. Поэтому мою "Перцовку" тронул.

– Богом клянусь, Сергей Васильевич...

Серёжка, не говоря ни слова, поставил сундучок на пол и вышел. Полминуты спустя он вернулся, несколько смущённый, держа в мокрой руке мокрую бутылку.

– Ну, прости, Корнеич, - сказал он.
– Вот тебе откуп за недостойные подозрения.

– Он поставил свою "Перцовку" перед Корнеичем на стол.

– И "Смирновскую" можешь к ней присовокупить, - внёс свою лепту я.

Став обладателем трёх бутылок водки, Корнеич чуть не сошёл с ума.

– Сергей Васильевич, Игорь Ва... Это как же это?!

– Вот так, Корнеич. Ну что, угостишь нас?

– Да я... Господи! Счас закусочку соображу.

– И монтировку, - добавил Серёжка.

– Как?
– не понял Корнеич.

– И монтировку, говорю, сообрази.

Корнеич, ничего уже не соображая, "сообразил" и то, и другое.

– Ну, что сначала, - спросил я Серёжку, - водка или сундучок?

– Сначала отпразднуем, - лаконично ответил тот.

Корнеич разлил по стаканам для начала "Перцовку". Закуска была обычная - хлеб, колбаса, лук, кильки в томате.

– Как в раю, - блаженно заметил Корнеич.

– А ты там был?

– Да где мне...

– А хочешь туда?

– Да куда мне...

Мы выпили. "Перцовка" заклокотала в горле и обожгла внутренности.

– Дрянь какая, - сморщился я.

– Лопай, что дают, как писал Антон Павлович.

Я загрёб ложкой (вилок, естественно, не было) несколько килек и отправил их в рот. Закусил хлебом и луком. Немудрящая закуска доставила мне больше радости, чем все сегодняшние плоды всезнания.

– Наливай ещё, Корнеич, - велел я.

Корнеича не нужно было упрашивать дважды. Выпили по второй. На сей раз я закусил колбаской. Это было чуть похуже кильки, но всё равно здорово.

– Здорово, - сказал я.

– Небось, вкуснее, чем Высший Разум?
– ехидно спросил Серёжка.

Я быстро проглотил последний кусок.

– Умеешь ты портить настроение, - сказал я, вставая.
– Ну, ладно, я пошёл.

– Ты погоди, а сундучок открыть?

– Вот сам и открывай.

– А тебе разве не интересно посмотреть, что в нём?

– Я и так знаю. И тебе уже говорил.

– Одно дело знать, что там золото, другое - запустить в него руку по локоть.

– Какое золото?
– хмельно насторожился Корнеич.