Серебряная тоска

– Как вам будет угодно, господин барон.

– Ты меня нарочно с ума сводишь! Мучитель!
– Геккерн дрожащими руками налил ещё коньяку и залпом выпил.

– Для человека вашей комплекции вы слишком много пьёте, - равнодушно заметил Дантес.
– Как бы вас апоплексический удар не хватил. Надеюсь, понимаете - забочусь исключительно о вашем здоровье.

– Если б ты о моём здоровье заботился, - задохнулся Геккерн, - ты бы никогда не согласился на эту дурацкую дуэль! Эту авантюру! Это мальчишество!

– Не принять вызов?
– вскинул красивые брови Жоржик.
– Прослыть бесчестным человеком? Как же я после этого покажусь в петербургском свете?

– Вот!
– с неожиданной силой громыхнул по столу Геккерн.
– Вот в этом ты весь.

Тебя волнуют закулисные мнения расфуфыренных кривляк, которые и слезинки не прольют, если тебя - не дай Бог!
– застрелят. А боль, которую ты причиняешь любящему тебя человеку...
– Геккерн не закончил, налил ещё коньяку и с бокалом в руке рухнул в кресло.
– Да, у меня будет удар. Но не от этого проклятого алкоголя, а если тебя принесут в дом окровавленного, при последнем издыхании.

– Да бросьте вы, - отмахнулся Жоржик.
– Я стреляю куда лучше этого арапа. Если уж кого принесут окровавленного, так его. Вот уж о ком не прольют и слезинки. А Натали меня удивляет - связаться с такой обезьяной!

– Вот! Вот он, корень зла!
– барон Геккерн грохнул бокалом о пол. Осколки хрусталя заисрились льдинками в коньячной лужице.
– Я ведь просил тебя не упоминать этого имени в моём доме! Первейшая шлюха в Петербурге. Жоржик, Жоржик, зачем она тебе? Неужели тебе мало моей любви? Я-то ведь люблю тебя по-настоящему, а для этой бляди ты просто очередная affaire. Ты очень легкомысленен, Жоржик. И очень меня огорчаешь.

– Вы забываете, - ответил Жоржик, нервно покусывая ногти, - что, в отличие от вас, я пока молод. Да, мне нравится блистать в свете, шампанское, общество красивых дам... Что ж тут удивительного?

– Ты забыл ещё кое-что, что тебе нравится, - тихо сказал Геккерн.
– Мои деньги.

Жоржик побледнел.

– Ваши деньги, - прошипел он, - ваши грязные, жирные, потные деньги. Поверьте, я достаточно перенёс в вашей постели, чтобы считать эти деньги честно заработанными.

– Честно!
– истерически расхохотался Геккерн.
– Он называет честным еженощно обманывать человека, который готов для него пожертвовать всем! О, я хорошо понимаю, почему тебя тянет ко всяким блядям! Потому что ты такая же продажная блядь!

Геккерн потянулся к графинчику с коньяком.

– Ну, слава Богу, - сказал Дантес.
– Наконец-то мы высказались друг перед другом. А теперь, с вашего позволения, я хотел бы отправиться спать. В свою комнату. Мне завтра нужно быть свежим и бодрым. Иначе в дом любящего рара действительно приволокут окровавленный труп его нежно любимого мальчика.

Геккерн уронил голову в ладони и крепко сжал виски.

– Господи, что я наделал, - прошептал он. Сальные волосы свисали клочьями меж его толстыми пальцами.
– Кажется, я теряю моего мальчика. Будущее холодно серело рутинной пустотой событий без смысла.

– Ну, покойной ночи.
– Жоржик поднялся из кресла.

– Сядь, - неожиданно сказал Геккерн.
– Сядь и послушай меня.

Жоржик, поведя головою спрва налево, сел назад в кресло со смесью досады и интереса.

– Так вот, - продолжал барон Геккерн, - я хотел бы рассказать тебе кое-что о моём детстве, которое, видимо, весьма отличается от твоего. Так вот, когда я был маленьким, папа подарил мне деревянную лошадку. Собственно, от лошадки у неё была только голова, насаженная на палку. Но для меня эта палка заменяла и туловище лошади, и ноги, и копыта, и хвост. Я был влюблён в неё. Каждый вечер я скакал на ней по нашей гостинной, а отец и мать, сидя в креслах у камина, наблюдали за мной. Эта лошадка осталась моим другом и поныне. Не веришь?

– Он кинулся из комнаты.

Спустя минуту посол нидерландского короля в России барон Луи Геккерн де Беверваард вернулся обратно верхом на палочке, украшенной деревянной мордой коня.

– Гей-гей!
– покрикивал он, постёгивая воображаемой плёткой бутафорскую лошадку.

– Вот скачет голландский барон, усыновивший эльзаского барона, за что законный обнищавший отец последнего сказал ему только гран-мерси, а его сын послал голландского барона на три весёлых буквы, так что тому стало настолько горько и обидно, что остаётся ему разве что на лошадке из детства скакать.

– Папа, вы что?

– А приёмный папа приёмному сыночку всё-всё готов простить! Он даже дуэль принял на себя. Но Сергеевич Александр дал ему две недели отсрочки. И - не будь я дипломат - вовсе не состоится та дуэль. Остынет пиит. Геккерн выхватил из-под себя деревянную лошадку и бросил её в угол комнаты.
– Так что, можешь, сынок, выпить коньяку. Твёрдая рука тебе завтра не понадобится.

– Вот чего я ненавижу, рара, так это когда кто-то устраивает за меня мои дела, - нарочито оскорбился Жоржик.

– Врёшь, - весело сказал Геккерн.
– На самом деле ты это обожаешь.

– Терпеть не могу.

– Обожаешь.

– Терпеть не могу.

– Врёшь.

– Что-то вы развеселились, рара - Я развеселился? Я развеселился? Я скорблю.

– О чём?

– О тебе. О себе. О жизни своей проклятущей.

– Только без истерик, рара.

– На сегодня более не дождёшься, сыночек. Нет у меня ни сил, ни желания истерики с тобой устраивать. Главное я сделал - от дуэли тебя уберёг. На всё остальное - воля Божья. Только чую - если и дальше за Пушкиной ухлёстывать будешь, то и Божьей воле прискучишь. Впрочем, ты ведь к сестре её сватаешься. Так оно покойнее будет. Не возражаю, Жоржик. Давай, что ли, коньячку вместе выпьем.

– Не возражаю, батяня.

– Катерина Николавна - барышня в меру затурканая, - сыто произнёс Геккерн, соприкоснувшись своим бокалом с Жоржиковым.

– Ну и что?
– прянул тот.

– Да ничего. Просто мне спокойнее.

– Темните, - сказал Жоржик, но коньяк тем не менее выпил.

– Если бы ты был чуть умнее, - Геккерн дотянул свой коньячок, - ты бы понял, что я не темню. А если бы я был чуть умнее, я бы тебя так не любил. Иди спать, Жоржик. В свою спальню. А я - в свою.

Приёмный отец обнял приёмного сына и удалился. Жорж-Шарль налил себе ещё бокал коньяка, выпил его отнюдь не по-французски - залпом и отправился в свою опочивальню. В опочивальне раздевался он нарочито медленно, размышляя почему-то не о будущей своей жене Екатерине Николаевне Гончаровой, не о Наталье Николаевне Пушкиной, ни даже о нидерландском после бароне Геккерне, а о его деревянной лошадке.

"А вот у меня в детстве не было деревянной лошадки. И ничего, что могло бы её заменить. У меня, кажется, вообще было детство без детства. Строгая немецкая мама... Вечно униженный отец... Барон д'Антес... Мне бы к Геккерну благодарность испытывать... А я его только ненавижу... Дурак на деревянной лошадке".