Серебряные крылья

убранными шасси. «Но не тогда, когда под плоскостью реактивный снаряд, снятый с предохранителей»,

— подсказывает другой, внутренний голос.

Мысли лихорадочно бегут, и тем быстрее и беспорядочнее, чем меньше остается времени для

принятия решения.

А горючего остается на 12, 10, 8 минут полета. Решение принято. Сажусь! В последний раз

прохожу над стартом. У посадочного «Т» полковник Николаев знаками показывает — садись с

убранными шасси.

На сердце становится еще легче: командир утвердил мое решение.

Вираж над аэродромом, и самолет планирует на снежное поле возле стоянки самолетов. Последнее

тоже имеет смысл: помощь, если понадобится, — рядом, да и эвакуировать самолет будет легче.

На высоте 100—150 метров долго устраиваюсь на сиденье. Хочется сесть поудобнее, чтобы не

мешали ремни, застежки, очки. Какая-то потребность «поерзать». Это признаки все еще большого

волнения, перенапряжения, и каждое физическое движение в какой-то степени успокаивает.

Фонарь открыт, очки сдвинуты вверх, мотор выключен, пожарный кран перекрыт... Кажется, все

выполнил, что требует инструкция.

Самолет плавно касается снежного покрова, потом вдруг зарывается в него и скользит, разбрасывая

вихри снега в стороны, словно глиссер. Впереди снежная буря — абсолютно ничего не видно.

Самолет остановился. Стало тихо-тихо. В тишине хорошо прослушивается работа некоторых

приборов, снег на стеклах кабины начинает таять, и струйки сбегают вниз. Вижу бегущих к самолету

летчиков, техников.

— Ух, — вздохнул я глубоко и стянул перчатки. Руки горячие, влажные, а с лица, забрызганного

снегом, стекает вода вперемешку с потом.

Снаряд не взорвался, это хорошо. Заменят винт (мотор менять не нужно, я его выключил в

воздухе), и самолет снова будет в строю.

Романенко сел в кабину, попробовал выпустить шасси аварийно — ничего не получилось: сил не

хватило открыть замки. Посыпались предположения: заело в куполах, попал осколок, слабо тянул

аварийный трос.

Романенко вылез из кабины и с трудом ломиком вырвал стойки шасси из куполов.

Подошел Петя Вернигора, он и определил причину. — Это же машина Шидловского! Помните,

товарищ командир, я садился на ней тоже с убранными шасси? Пусть принесут формуляр самолета.

Это действительно было так. Петя летел в паре с Романенко, и они увидели «Хейнкель-111». У

командира отказали пулеметы, атакует Вернигора. Одна атака, вторая — безуспешно, стервятник

продолжает полет с набором высоты, подбираясь к облакам. Романенко приближается к Пете, разводит

руками, покачивает крыльями: «За мной».

Ближе, ближе... Что хочет показать командир под огнем вражеского воздушного стрелка?

Еще ближе... «Ага, — догадался Вернигора, — я стрелял на очень большой дальности!» Петя

подходит ближе, нажимает гашетку. Очередь — стрелок замолкает.

Романенко отходит в сторону, наблюдает, потом нетерпеливо покачивает крыльями: «Быстрее,

быстрее, нет же горючего!»

Петя тщательно прицеливается, хорошая очередь — и «хейнкель» падает в снег, взрывается.

Но успех боя испортила неисправность — не вышли шасси. А сейчас шасси не вышли и у меня —

и все на той же машине.

Тщательно просматриваем формуляр планера и находим запись о том, что самолет, пилотируемый

Шидловским, потерпел крупную поломку при вынужденной посадке в поле.

— На ней еще тогда покоробился центроплан, — заключил Петя, — нужно отправлять на завод.

— Да... — протянул Романенко, — пожалуй, Вернигора прав. Но отправлять не будем — самолетов

и так мало. К утру восстановить и готовить к бою.

Мы изумленно переглянулись, но Романенко был прав. Коробление центроплана техники, конечно,

полностью не устранят, но кое-что поправят, и машина сделает еще двадцать — тридцать полетов. А если

опять не выйдут шасси — летчики опытные, сумеют посадить и без них.

...Враг все еще под Москвой. Но в ожесточенных оборонительных боях он отходит на запад.

Отступление врага вдохновляет летчиков на новые подвиги. Хочется летать, летать даже на

износившихся самолетах с моторами второй и третьей перечистки. Меняют их наши механики по два-три

за ночь. И это на морозе, под тонким брезентом.

Тяжел труд техника, особенно зимой, да и не безопасен. И технарям нашим доставалось не раз от

фашистских «мессершмиттов».

— Смотрите, смотрите! — закричал однажды во время обеда Петя Токарев.

На высоте около пяти тысяч метров в холодной голубизне неба четко вырисовывался знакомый

силуэт фашистского истребителя-бомбардировщика Ме-110.

Медленно отделились бомбы, сначала они падали кувыркаясь, потом обрели устойчивость и,

словно темные капли, толстым основанием нацелились на стоянку наших самолетов. Летчики и техники

бросились на снег, замерли. Раздался взрыв... второй, третий... Почти подряд.

Мы приподняли головы. У всех бледные лица, каждый считал, что бомбы падали прямо на него и

только чудом упали где-то рядом.

В это время на боевой курс выходит второй Ме-110, но сделать мы ничего не можем: высота пять

километров, личное оружие тут бессильно. Дежурное звено взлетело, но где оно сейчас? А второй Ме-

110 тоже высыпает бомбы. И снова нарастает до тошноты противный свист:

— Ууу-о-ух! Ух! Ух!

Голова зажата ладонями, хочется забраться в снег, в землю, поглубже зарыться куда-нибудь, но

некуда. После взрыва радостная волна: «Кажется, жив!» От сознания своего бессилия на душе скверно. А

на боевом курсе третий «мессершмитт». Лучше погибнуть в бою, чем вот так ползать на животе

приплюснутым к земле.

Свист нарастает. И снова разрывы один за другим.

Вражеский налет окончен. Ме-110 ушли на запад. Ранены двое техников и поврежден один