"Северная корона". Компиляция. Книги 1-13

– Капитан Лукия непростительно избаловала своих подчиненных, – заметил Феликс. – Но это не значит, что весь флот будет воспринимать вас как особенных!

Сколько бы он ни изображал спокойное высокомерие, его злость тоже росла. Да и понятно, почему! Киган не мог его победить, а он не мог причинить электрокинетику настоящий вред. Противник оказался быстрым и свои способности, пусть и ограниченные, использовал на удивление грамотно. Чувствовалось, что боевого опыта у Кигана все-таки побольше, чем у совсем молодого номера 1.

Впрочем, очень скоро оказалось, что Феликс умеет бить и по-другому.

– Ты наверняка убедил себя, что ты делаешь это для Римильды, ведь правда? Но единственное, что ты мог сделать для нее, – это удержать тогда. Ты не справился с этим, и все твои отважные потуги якобы отомстить за нее – чистый эгоизм. Ты убеждаешь себя, что не забыл о ней, что важно только действие… А важно не любое действие. Ты был нужен ей, только пока она была жива.

Конечно же, Феликс знал. Все знали. Смерти солдат специального корпуса давно расследовали, а такого высокого номера, как Римильда, – тем более. В Новом Константинополе хватало камер, записавших ее последние мгновения. Киган просто отстранялся от этого, позволял себе не помнить…

Теперь вот вспомнить пришлось, и уклоняться от слов Феликса оказалось куда сложнее, чем от телекинетических атак. Потому что слова накладывались на то, что Киган давно уже испытывал. Виноват ли он? Да, виноват, и исправить это не получится, и все его усилия смешны.

Как бы он ни отстранялся от этого знания, сейчас оно все равно его коснулось, замедлило, не позволило в решающий момент призвать силу. Ну а Феликс своего не упустил: телекинез подхватил электрокинетика, пронес через всю улицу и ударил о стену небоскреба.

Это была великолепная, идеально выверенная атака – из тех, что завершают битву. Недостаточно сильная, чтобы убить Кигана и этим подвести Феликса под трибунал. Но все же сломавшая ему три ребра, повредившая легкое и вывихнувшая плечо. Улучшенное здоровье солдата специального корпуса могло справиться с такими травмами без помощи хилера, однако на это требовалось немало времени. Пока что Киган только и мог, что кое-как подняться на колени, отплевываясь кровью.

Феликс же со своей фирменной величественностью воспарил и двинулся через пространство, остановившись в паре метров от Кигана. На электрокинетика он теперь смотрел без злости, с триумфом того, кто доказал свою правоту.

– Я не шутил, когда сказал, что знал ее и из симпатии к ней сделаю одолжение тебе. Если я сообщу о твоем нарушении, тебя отстранят от службы. А служба – это все, что у тебя осталось, ведь так? Чудо уже то, что Римильда изначально выбрала тебя, хотя бы ненадолго. Но ты умудрился изгадить даже это, не пожертвовав ради нее жизнью. Вот и тяни эту жалкую жизнь дальше, нравится тебе это или нет.

Сказал это – и гордо улетел. Потому что величественные речи резко портятся, когда на них отвечают.

Кигану было все равно, что там думает этот парящий недоумок. По-настоящему его придавило не поражение, а боль – от правды, которую Феликс просто использовал. Как бы Киган ни старался, что бы ни делал, искупить свою вину не получится.

А наказать себя – вполне. Причем далеко не всегда смерть становится самой страшной карой. Когда жить слишком больно, именно не-умирание требует больше мужества и сил. Но Киган был к этому готов, даже зная, что ничего по-настоящему хорошего в его будущем нет и не будет уже никогда.

* * *

Когда смерть смотрит прямо тебе в глаза, она так близко, что не ты чувствуешь ее дыхание, а она забирает твое, кажется, что исход уже предрешен. Вот он, финал, и любые действия потеряли смысл. Но это неправда. Даже в такой миг остается два пути.

Первый из них – покой и смирение. Закрыть глаза и просто все принять. Не мучить себя болью сопротивления, плыть по течению до самого водопада, смириться… упасть, если нельзя не упасть. И нет в этом ничего постыдного, нет ничего преступного. Право упасть остается за каждым и требует уважения.

Но есть и второй путь: драться до самого конца, даже зная, что он близок и неизбежен. Продлять собственную агонию не ради самого процесса, а в попытке получить крошечный, в большинстве случаев невозможный шанс что-то изменить.

Сложно сказать, какой из путей дается труднее. Это лишь на первый взгляд кажется, что ответ очевиден, на самом деле у любого выбора свои плюсы и минусы. Смирение защищает от боли, но не от горечи сожаления. Борьба дарит ярость, надежду, отпугивающую страх. Даже если ничего не получится, ты не успеешь это по-настоящему осознать.

Выбор чаще всего делается подсознательно. Смерть ведь уже рядом – и она не возьмет паузу, давая своей жертве взвесить все «за» и «против». Так что финальное решение обнажает душу, позволяет человеку увидеть, кто же он такой на самом деле.

Именно поэтому она боролась. Даже в те последние секунды, что были отведены на эту борьбу. Острый от природы ум стал ее ловушкой: она сразу поняла, чем дело кончится. Она не надеялась выжить, не искала того самого спасения, которое мерцало одинокой звездой в огромной черной Вселенной. Она просто делала то, что делала всю жизнь. Какой смысл изменять самой себе в последний момент?

Естественно, она проиграла, к этому все и шло с самого начала. Всей ее силы, дарованной при рождении, и всего опыта, накопленного за долгие годы, оказалось недостаточно. Просто так бывает – смерть забирает лучших, справедливость – не ее сестра.

Она должна была раствориться, но за миг до того, как ее настигло поражение, все закончилось. Просто закончилось, не из-за правильности ее поступков, а потому что вмешалась третья сила, которой не было до нее никакого дела. Мир застыл – и она застыла в нем. Почти мертвая, почти уничтоженная, почти… «Почти» никогда не считается. Порой это не так уж плохо.

Она осознала свое «почти» не сразу. Куда там! Когда смерть побеждает в схватке, она берет очень много. Но если приговор не приведен в исполнение, а победительница отступила, время меняет сторону. Теперь оно работает на проигравшую, оно лечит, сращивает, восстанавливает и исцеляет. Оно делает то, во что никто уже не верит, и однажды творит чудо…

В день, когда время решило, что настал черед чуда, где-то глубоко под землей, в кромешной тьме, Римильда Фревилл впервые за много месяцев открыла глаза.