Сгинь!

Забор вокруг избы покосился, сам дом местами подгнил, внутри все было пыльным, грязным, темным, но ощущение бесконечного уюта оттого не улетучилось. Да и беда ли эта пыль?

Ольга обвела взглядом избу, вспомнила, как прогоняла в день прибытия мотыльков, сметала из углов жирные паутины. Она таких отродясь не видела. Пыль была всюду – в белье, одеялах, подушках, на полках, на лавках, под лавками, на окнах, на печи, на потолке, на стенах. Через несколько часов – в ноздрях и волосах самой Ольги. Пыль под стать паутине тоже оказалась тяжелой: утрамбовывала сама себя годами, с песком, приносимым через щели сильными ветрами, смешивалась.

А сколько было выкинуто хлама, переворошено чужих вещей. В шкафу-гробине чего только не нашлось: заржавевшие патроны, полусгнившие коробочки, старые тряпки, перепачканные мазутом, таблетки с истекшим сроком годности, спички с облезшими головками и куча прочего хлама.

Стояла тут и бутылка водки, та самая, про которую вспомнила женщина, задабривая мертвеца.

Ольга в водках не разбиралась, но вроде эта нормальная: на белой этикетке красный курсив «Столичная». Название знакомое. Поверх него неровно наклеен белый кусок пластыря, на нем выведено: «АЙ! УБЬЕТ». Шутка такая? Кто-то пометил свою бутылку? Оставил послание соседям: мое, не трогать без меня?

Ольга отвинтила крышку, приложила горлышко к носу: пахнет спиртом, не выветрился. Женщина пожала плечами и сунула бутылку обратно в шкаф: спирт в хозяйстве может сгодиться. Но припрятала подальше, чтобы сосед не нашел, вдруг он под алкоголем буйствует.

Остатки пыли и грязи смывала речной водой, в которую щедро налила белизны. Пахло словно в больнице, но то был запах чистоты. Тогда же впервые выволокла на улицу подушки, одеяла, покрывала, половики и долго колотила их палкой.

А теперь все! Хватит! Никаких уборок больше.

Мужчина бунт заметил, но унимать не стал. Не знает он, как с женскими бунтами справляться. Поступил как умеет: взял лыжи, рюкзак на пятьдесят литров, оделся потеплее, сообщил:

– Я за продуктами.

И ушел.

* * *

Ближайший к ним поселок, оставшийся для Ольги безымянным, находился в трех-четырех часах лыжного ходу от их обители. Тут от скорости лыжника зависит.

Возможно, Ольга и глянула на указатель мельком, когда брели они мимо того в лес. Возможно, даже не мельком. Но запомнить название не удосужилась. Зачем? И в поселок заходить незачем. Подумаешь, не увидела толпу однотипных деревянных домов под серыми шиферными крышами, пропустила четыре пятиэтажки, не узнала, что здание администрации поселка – двухэтажное и желтое, но, несмотря на это, местные называют его «Белым домом». Ничего страшного, все необходимое сосед закупал без нее. Не нужно Ольге бегать от «Продуктового» до «Магазина № 1», а потом в «Хозтовары».

В поселок мужчина ходил раз в три недели. Зачем собрался сейчас? Ведь неделю назад был. Продуктов хватало.

– «Роллтонов» куплю, а то жрать нечего, – ответил он на этот Ольгин вопрос.

Допытываться не стала. «“Роллтонов” куплю» – это ж ей в укор. Вот только ей ничуточки не стыдно.

Ушел мужчина быстро, торопясь.

Ольга его взглядом проводила: встала в дверном проеме и долго-долго смотрела вслед, пока мужчина не исчез, не растворился в соснах вместе с лыжами, пятидесятилитровым рюкзаком и всеми своими тайнами.

Что это сосед вдруг сорвался с места? Не надумал ли бросить Ольгу тут посреди лесов один на один с трупом? Великие снега обступили избу. И даже если они превратятся в наст, все равно не пропустят Ольгу к людям. Едва ступит она, как потрескается, разверзнется, затянет вниз.

Погибай, замерзай, несчастная!

Еды ей хватит недели на две, может, на три, а если чуть экономить, то с месяц, может, и протянет. Потом растает снег, убегут суетливые ручьи, просохнет земля, и уйдет Ольга по лесным тропам подальше от проклятой избы, от трупа, который тоже непременно оттает, начнет разлагаться и вонять.

Но не знает Ольга леса, не ведает его троп. Привел ее, доверчивую, сюда мужчина. Заблудится Ольга, заплутает, вовек к людям не выйдет. Вот и выбирай: потеряться в лесу или сгинуть в избе?

А что, если он ее сдать надумал? Доберется до поселка, найдет полицию, расскажет там, что Ольга неизвестного мужчину убила. А полиция возьмет да и поверит. Приведет он полицию в избу, выволокут Ольгу под белы рученьки, и не видать ей никогда больше света белого.

Белее, чем рученьки, под которые ее выволокут.

– Вот мразь! – сказала Ольга вслух и плюнула на землю.

Сама придумала, сама разозлилась, сама плюнула. А земле сносить.

Делать нечего. Бежать некуда. Хорониться негде. Разве что вон к трупу под лапы еловые улечься.

Он

На широких охотничьих лыжах невозможно бегать легко. Не имея должного опыта и хромая на одну ногу, он и вовсе ходил на них чуть ли не как на снегоступах. За несколько поездок в поселок приноровился, но завидь его любой охотник, непременно поднял бы на смех.

Эта неумелая, по охотничьим меркам, ходьба была для мужчины успокоением. Будь он чуть современнее, рассказал бы, что прогулка по лесу заменяет ему сеанс у психолога. Но это не про него, он не верит в психологов, хотя в мыслях своих покопаться любит.

Сейчас, например, думает, что ему необходима эта отлучка. Сильный и грубый, он все же опасается Ольги, боится проявившихся в ней странностей.

В день появления мертвеца она вела себя подозрительно. Зачем попросила тропинку сделать чуть в стороне, когда куда удобнее проложить ее прямо? Не хотела, чтобы обнаружилось тело? Это же ясно, как тот день, в который Ольга убила несчастного. И заметив, что мужчина продолжил чистить снег по старой дорожке, встала за спиной – выглядывала, высматривала, надеялась, что обойдется, что не вылезет из сугроба ее тайна.

Но не обошлось.

Вылезло.

И вся эта ее торопливость, мельтешение, мол, я быстрее по воду хочу, мне аж не терпится, были пустыми. Мертвец все равно себя обнаружил. А как натурально она отыграла испуг! Бросилась зачем-то на помощь. Словно хотела проверить, не оставила ли улик.

И зачем он только притащил ее сюда? Жил бы себе один. Пожалел? Навязалась? Может. Конечно, поначалу с ней было легче – готовила, убирала, стирала. Женщины для того и созданы. Вот и она отрабатывала свою женскую карму. А тут вдруг отъехала. Забросила все дела, словно забыла, на каких условиях он ей в избе находиться позволил.

Экая наглость!

И что теперь с ней делать?

Смотреть, как она обхаживает труп, – тошно. Замаливает, замасливает перед мертвецом свой грех – противно. Плюнула бы уже на него, к чему теперь вся эта возня?

Вот правда, лучше бы жил один.

Всю жизнь один, и здесь бы справился.

Зимний лес скучен: сосны, сосны, сосны, сосны. Одна похожа на другую. То и дело чудится, что ногами перебираешь, а сам на месте стоишь. Эта сосна была уже? Не разберешь. Пни, поваленные деревья, кусты и травы укрыты толстым снежным одеялом. Спрятались до весны. По ним можно было бы понять, движешься или нет, но сейчас исчезли лесные маячки.