Сгинь!

А если никого в доме, так и вовсе невозможно. Всякий звук посторонним, потусторонним кажется, а если вдруг лампочка моргнет, и вовсе вздрогнешь, от визга еле сдержишься.

Так что зажгла Ольга еще и фонарик, осветила (освятила) им на всякий случай углы, обозначила лучом дорогу до кровати и быстро-быстро к ней прошагала. Осветила (освятила) и кровать. Пусто. Ни одного кошмара не притаилось. Улеглась поудобнее, одеялом до самого носа накрылась и только тогда фонарик выключила.

Без Игорева храпа поворочалась немного – непривычно в полной тишине – и задремала.

* * *

Ток-ток-ток. Что-то ползет по полу. Ток-ток-ток. Маленькое и шумное. Ток-ток-ток. Сейчас найдет Ольгу. Тук-тук-тук. Открывай, красна девица, глаза.

Ольга подскочила на кровати, а в избе темным-темно, все лампы разом погасли. Уж не перегорели хоть?

Вслушалась.

Ток-ток-ток. Медленно. Не торопится. Не останавливается. Знает, куда ползти.

К Ольге.

Звук слишком тихий, но отчетливый. Его и не сравнить ни с чем. Мыши скребутся иначе. Теннисный мячик катится по полу иначе. Мертвец стучит в окно иначе.

Не игры ли то разума?

Ток-ток-ток. Звук все ближе.

Ток-ток-ток. Звук все страшнее.

Этот тихий равномерный стук пугает больше, чем гулкие шаги, чем скрип тонким черным ногтем по стеклу, чем стоны сдираемой с петель двери.

Ток-ток-ток.

У Ольги внутри все сжалось. Это самое верное описание ее страха – сжалось. Такое вот банальное, но иначе и не скажешь. Страх один, страх един, поджимает внутренности друг к другу, блокирует сердце – ни вздохнуть, ни пошевелиться.

Лоб, подмышки, спина между лопатками покрылись мелкими каплями пота. Ольга судорожно пошарила рукой рядом с кроватью, нащупала фонарик, включила его лишь с третьей попытки – так сильно тряслись руки. Фонарик зажегся, выхватил край шторки, потом с еле слышным потрескиванием – сегодня ночью все звуки осторожные – заморгал часто-часто. Отключился – включился – отключился – включился – отключился – предпринял еще одну попытку включиться и окончательно сдох.

Ольга с силой ударила фонариком по ладони:

– Работай же, проклятый!

Не помогло. Но он же новый был! И батарейки вчера только меняла.

Ток-ток-ток. Не узнаешь – не догадаешься, кто-что к тебе ползет. Не увидишь – не насмотришься.

Ольга обливалась потом. Пот стекал со лба, попадал в глаза, глаза начало щипать, женщина жмурилась, не могла ничего толком разглядеть. Вспомнила вдруг, что на полке над кроватью свеча есть, и спички должны быть. Ольга поставила их туда на всякий случай. Вот он и настал.

Оглядываясь в темноту (а толку-то?), села женщина на колени, протянула к полке руку, принялась по ней шарить.

Шух-шух-шух – возит по стене Ольгина рука.

Ток-ток-ток – вторит ей нечто.

Шух-шух-шух – сейчас будет свет.

Ток-ток-ток – не успеешь.

Нашлась! Нашлась свечка. А рядом с ней и спички. Руки дрожат, спички по кровати рассыпают, те на пол падают и тоже шумят аккуратно – тук-тук-тук. Словно мало в этом доме осторожных звуков.

Ольга ругается, по кровати ладонью возит, хоть одну бы спичку найти. Зажигает первую – та тут же гаснет. Зажигает вторую – не успевает до свечи донести. Зажигает третью, да не дается фитилек.

Проклятье!

Четвертая спичка над Ольгою сжалилась, горела долго, ответственно, дождалась, пока проснется фитиль, когда займется огонь. И только тогда погасла.

Поднимает Ольга перед собой свечу, словно защитилась ею. Чуть помедлив, отодвигает шторку.

Ток-ток-ток – раздается совсем рядом.

Свет от свечи дрожит, будто сам боится. Плохой помощник: не хочет показывать, что же это стучит, что Ольгу пугает.

Женщина опускает свечу ниже к полу и видит, как в бледном дрожащем круге света появляется палец.

Безымянный.

Как мертвец.

Безымянные пальцы всегда самые неуклюжие. Вот и этот кривится, кренится на правый бок (есть ли бок у пальца?), словно прихрамывает. И ползет прямехонько к Ольгиной кровати.

Ольга верещит на всю избу. А зачем? У пальца нет ушей, он визга не слышит. Можно спросить:

– Что тебе надобно?

Но у пальца нет рта – он не ответит.

Сам палец уродливый: мертвецки-синий, а на конце, который должен с рукой сочленяться, чернота. Крохотная такая чернота, не более двух сантиметров диаметром, но смотрит на нее Ольга, и чернота ее будто засасывает. Не только в космосе бывают черные дыры.

Ноготь у пальца длинный, коричневый и неровный. Будто старческий. Это он ток-ток-токал. Говорят, после смерти слишком быстро вырастают ногти и волосы. Вот этот и нарос, и ничего, что неказистым.

– Чур меня! Чур! – визжит Ольга.

А пальцу хоть бы что. Ползет себе к кровати.

Стоит ли так его бояться? Ну что сделает несчастный палец? Задушить не задушит. Отлупить не отлупит. Просто мерзко. Палец движется отдельно от руки, от тела. Что он хочет? Есть ли у пальца желания?

Возьмет и выдавит Ольге глаза. По одному, медленно и мучительно. Ольга заорет, а палец в тот же миг прыгнет ей в глотку, перекроет воздух. Вот и все. Вот и нет Ольги. Задохнется-умрет.

Дрожат у Ольги руки вместе с ее безымянными пальцами, дрожит все тело, не слушается. С большим трудом дотягивается Ольга до чашки, что ставит каждую ночь на стул у кровати, чтобы попить воды. Чашка переполнена, но нет времени ее опустошать. Прям так, вместе с водой обрушивает Ольга ее на палец.

Ага! Попался!

Но чашка тоже движется – то вправо дернется, то влево. Того и гляди, опрокинет палец чашку, а там уже известно, что – глаза, рот, глотка, смерть.

Бежит Ольга по темноте к печи. Там камень лежит: бог знает, зачем он в избе, может, именно вот этого вот часа дожидается.

Кладет Ольга камень на чашку. Тот не раздавит ее – не такой уж и тяжелый. Но достаточный, чтобы чашка больше не двигалась. Палец внутри беснуется, бьется о фарфоровые стенки. А все, попался! Нечего по ночам приличных барышень пугать.

Осторожно, по сантиметру отодвигает Ольга чашку вместе с пальцем, вместе с камнем подальше от кровати. Вот тут оставит, у скамейки. Пусть себе бьется, пусть себе шумит безымянный, только подальше от нее.

Вынести бы его вовсе на улицу, да вдруг он снег подкопает и обратно в дом пролезет – мало, что ли, у избы щелей? Ему это раз плюнуть. Вот только пальцы не умеют плеваться.