Шаман-гора

— Нехило мы повеселились, — произнёс я, отряхивая руки.

— Да какое тут веселье. Вон с бабами токмо что падучая не приключилась, — сокрушённо махнул рукою Степан.

— И что ж мы, братка, ни одного языка-то не оставили? — покачал я головой.

— Дак, а когда их было отбирать? — пожал плечами казак. — Кровь прямо аж вся так вовнутрях и закипела. Ведь что содеять собирались, сучьи дети.

— Понимаю. Я и сам.

— А меня, братка, сонного повязали. Ты не подумай, — словно бы оправдываясь, произнёс Степан.

— Ладно, — махнул я рукой. — Пойдём ещё раз удостоверимся, что все мертвы.

И мы, поднявшись на ноги, разошлись в разные стороны.

Я шёл и внимательно осматривал бандитов, лежащих в самых живописных позах. Реальность происходящего совершенно не доходила до моего сознания. Я смотрел на мертвецов, словно на некий театральный реквизит на съёмочной площадке, где несколько минут назад снимались батальные сцены.

Вдруг один из манекенов пошевелился и негромко застонал.

Я подошёл поближе и присел. У бедолаги, лежащего на боку, был распорот живот. По всей вероятности, мой нож пропорол на его брюхе шкуру, а рукоять револьвера отправила в беспамятство. Он недоумённо смотрел на внутренности, лежащие рядом на траве, и трясущимися руками пытался затолкать их обратно. Видно, до его сознания дошло, что он является хозяином всего этого великолепия, и пока никто не позарился на его имущество, решил вернуть всё на место.

Удивительно, как ещё этот человек был жив. Крови из него вытекло немало, но, вероятно, жизненно важные органы не пострадали.

— Что, тяжко? — спросил я, пристально глядя ему в глаза.

Под моим тяжёлым взглядом глаза раненого наполнялись осознанием происходящего. Затем в них появился испуг узнавания.

Он тоненько заскулил и, придерживая одной рукой внутренности, попытался отползти в сторону.

— Лежи, дура, — раздался за моей спиной голос подошедшего Степана. — Теперь уж мы не страшные. Небось, не тронем.

Я обернулся на голос и произнёс: — Ни черта не помню. Всё как в тумане. Слава Богу, хоть один живой остался.

— А более и нету. Я всех обошёл.

— Вот ведь как бывает, — протянул я. — Увидел девчонок, и словно туман на глаза упал.

— Н-да, бывает, — поддакнул Степан. — На, держи. — И он сунул мне в руку фляжку.

Я недоумённо посмотрел на него.

— Пей, — приказал он и покачал головой. — Эко наворотил.

Я, не сопротивляясь, поднёс фляжку к губам и сделал несколько крупных глотков. Огненная жидкость обожгла мои внутренности. Видя мою протянутую руку, Степан вложил в неё корку хлеба и шмат сала.

— Жуй, жуй, — поощрительно похлопал он меня по спине.

— Зараз легшее станет. А тебе не можно, — увидев просящий взгляд раненого, заявил он. — Ежели токмо опосля задушевного разговору.

— Стёпа, попытай его, что они за люди и как здесь оказались? — попросил я его, всё ещё никак не отдышавшись после выпитого спирта.

— Слышал, варнак, что его благородие сказал? — повернулся Степан к раненому.

Тот, не спуская с меня испуганных глаз, утвердительно замотал головой.

— Да не тряси ты так головой. Не ровён час, отвалится, — поморщился Степан. — Расскажи-ка нам лучше, мил-человек, как это вы в такой глухомани оказались? Токмо не бреши. Тебе вскорости перед Богом ответ держать, не бери грех на душу. А что вы беглые каторжные, я и так уж скумекал.

Раненый ещё раз согласно мотнул головой и, с трудом разлепив спёкшиеся губы, попросил: — Водицы бы.

— Не можно тебе. Ранение живота — штука сурьёзная. Так и исповедоваться не успеешь. Терпи уж, — с сочувствием произнёс Степан. — Опосля напоим. И водочки поднесём.

— Прозываюсь я Никитой Ивановым, — начал свою эпопею мужик. — Пять годов назад определён я был царской милостью на вечные каторжные работы.

— Это пошто к тебе такая милость? — хмыкнул Степан.

— Душегубец я. Невесту свою порешил. Да и барчука свово чуток тожа на тот свет не сподобил. Но его Бог миловал. А жаль.

— А чего ж ты так-то невесту свою? Иль грешна была перед тобой?

— Любил я эту стерву красивую. А она с сыном барина блуд устроила. Ещё бы, он охвицер. А я тоже не последний… Сын кузнеца. Вот я и приговорил их обоих. Выследил тёмной ноченькой на обчественном сеновале да гирькой по кумполу. Моя Любаша сразу преставилась, а у охвицера, Алексея Николаича, башка крепкой оказалась. Выжил гадёныш, но умом тронулся. Грех, конечно, но я ни об чём не жалею. Мне без моей Любоньки всё одно не жисть.

— А я слыхал, что при крепостной жизни барину девку обрюхатить дело обычное. Никто супротив-то не восстаёт. Опосля-то он где деньжат подкинет, где по-другому как подмогнёт. Или враки это?

— Да так-то оно так. Коли не в удовольствие. А моя Любаша по своей воле на сеновал бегала. В радость ей это дело было.

— Н-да, болезный, досталось тебе. Но всё одно душегубство на совесть брать не след. Грех это. Грех перед Богом и людьми, — покачал головой Степан.

— Да мне ужо всё едино, что так, что эдак. Всё одно гореть в гиене огненной.

— Ну ладно, сказывай далее, — видя, что по лбу у мужика катятся крупные капли пота, поторопил Степан.

— А далее заклепали меня в кандалы да и вместе с другими-которыми пригнали в Нерчинский острог и определили в каторжные работы. Ужо на что я к тяжёлой работе привычный, а невмочь стало. Ты меня ранее не видел, ужо такой богатырь был, что твой бугай. А тута за пять годочков высосала из меня все силушки эта проклятая каторга.

А прошлой весной случилось нам работать на дальнем прииске Благодатный. Это у него токмо название такое красивое, а на самом деле кромешный ад, не во грех будет сказано. От голодухи и побоев забунтовались каторжные. Уголовные там держали верх. Перебили мы охрану из служивых и ушли в побег.

— И как много вас ушло в побег? — уточнил Степан.

— Дак, почитай, десятков шесть или семь. А то и того более. Кто ж их сосчитает? Ужо в тайге мы разбились на ватаги поменее и разбрелись на все четыре стороны.

— А сколько же людей было в вашей шайке?

— Не меньше двух с половиной десятков. А до этих мест только полтора десятка дошло. Атаманил в нашей ватаге Федька Зуб из уголовных. Да несколько его прихлебал власть помогали удерживать. Страшные люди. Им человека жизни лишить что супротив ветру по малой нужде сходить.

— А где людишек-то подрастеряли? — полюбопытствовал Степан.

— Дак, кто от болезнев помёр, а кого, по голодухе великой, схарчить пришлось. Обычное дело при нашем положении.

— А чего ж людоедством-то занялись? Небось, у солдат караульных ружьишки позабирали? Неужто зверя добыть не смогли?

— Позабирали. Да огневой припас весь вышел. К казачьим станицам выходить боялись. Так, иногда тунгусов пощипывали да с бабами ихними баловали.

— А на что ж вы надеялись, когда в бега ударились? Что вас кренделями потчевать будут?