Шемячичъ

— Весной, в половодье, да и в осеннюю распутицу из-за реки селянам нашим не так-то просто в град попасть и Богу помолиться. Так пусть у них будет своя церковь, куда бы они смогли придти в любой час. И не только они, но и путники, и калики перехожие. Мы о том с моим отцом духовным Никодимом не раз и не два речи вели…

— Хорошие, княже, думки у тебя, богоугодные, — одаривает светлой улыбкой старец рыльского властителя. — Весьма богоугодные.

Очи у старца выцветшие, порой тусклые, но ныне в них огонь горит. И он без остатка делится этим огнем с молодым князем.

— А еще, святый отче, задумку имею, — раскрывает Василий Иванович сокровенные мысли, — перенести с берегов Тускура, из разоренного и обезлюдевшего курского края, в монастырь либо в какую городскую церковь иконку одну…

— Не на корнях ли вяза охотникам нашим явленную и многое претерпевшую?.. — проявляет проницательность настоятель монастыря.

— Ее самую. Слух ширится о чудодейственности сей иконы, о многих чудесах ею творимых… Вот бы ее из ветхой и хилой часовенки да в храм прекрасный!.. А?! — горит очами и ликом князь.

— Даже и не знаю, княже, что тебе ответить, — неожиданно охлаждает пыл рыльского властителя игумен Ефимий. — Иметь у нас в граде икону Знамения Божией Матери — дело, конечно, превеликое! Только захочет ли сама икона покинуть те места, где явилась людям в лето 68031 от сотворения мира? Вот в чем докука и тайна великая.

— Как: «захочет ли»? — тускнеет взором князь.

И хотя Василию Ивановичу уже двадцать лет, и он — самый что ни на есть настоящий удельный князь, но эмоции скрывать не научился. Если радуется, то лик его светится радостью, если огорчается — то и признаки огорчения легко прочесть на челе. Или же в очах — не тускнеющем до самой смерти зеркале души человеческой.

Чтобы приободрить князя и развеять начинающие сгущаться тучи на его челе, игумен спешит с пояснениями:

— А известно ли тебе, княже, что эта иконка уже не раз чудесным образом возвращалась на свое место?

— Что-то слышал, но как-то не придавал этому значение… — хмурится Василий Иванович.

Он привык сам задавать вопросы, а тут приходится отвечать. Оттого ему неловко и как-то неуютно. Но ничего не поделаешь — сам возжелал сей разговор.

— Тогда в самый раз нам обоим освежить в памяти некоторые вехи на божественном пути этой иконы, — весьма тактично предлагает Ефимий при молчаливом согласии собеседника. — Так, через несколько десятков лет после ее обнаружения рыльчане уже пытались перенести ее в Рыльск, но икона непостижимым образом вернулась на свое место. И люди вновь стали ходить к ней на Тускур, чтобы молиться и исцеляться. Это побудило одного благочестивого мниха именем Боголюб возвести у святого источника часовенку, куда и была помещена коренная икона Знамение Божией Матери. Вновь многие люди из Рыльска и волостей стали ходить к иконе, ища и обретая защиту Божией Матери. Но в лето 68911 безбожные татарове, в очередной раз разорив Курскую землю, набрели на часовенку. Чтобы надругаться над православной верой, они саблею рассекли на две части чудотворную икону. Разрубленные части эти разбросали по разным сторонам, а часовню сожгли. Боголюба же увели в полон. Казалось бы, икона безвозвратно утеряна для православного люда, и рыльчане несколько лет скорбели о том. Но вот Боголюб был выкуплен из татарского плена. Вернувшись на берег Тускура, он приступил к поискам частей Иконы. Господь помог ему их обнаружить. Как только Боголюб сложил обе части вместе, они чудесным образом срослись. Вновь стали единым целым. Об этом чуде стало известно рыльчанам, и они, возблагодарив Христа и Его Пречистую Матерь, вместе с Боголюбом построили новую часовню. И вот уже около ста лет икона чудесным образом пребывает на своем месте. И я не знаю, стоит ли нам, даже из благих побуждений, нарушать сей покон?..

— Так мы же не на поругание берем, не с хулой и злобой, — терпеливо, не перебивая, выслушав игумена, не пожелал расстаться со своей думкой князь. — И попытка — не пытка. Если что не так — вернем на место. Мы же не нехристи татарские — православные. Да и не сегодняшнего дня это дело…

— Что ж, — не стал возражать больше игумен, чтобы не расстраивать рыльского властителя, — помолясь усердно, можно и попробовать.

Сколько бы долго вот так беседовали князь и игумен, лишь Богу известно. Но тут в ворота въездной башни галопом ворвался всадник — дворовый служивый человек Василия Ивановича.

— Что случилось? — посуровел князь, взметнув недовольно бровями.

— Слуга твой, толмач Януш вернулся, — соскочив с лошади, выпалил служивый.

— Давно? — растерялся князь, не ведая, о чем расспросить в первую очередь, а о чем и воздержаться.

Не ожидал столь важного известия, вот и растерялся малость.

— Недавно, — тут же отозвался дворовый человек, а игумен, спеша на помощь и сглаживая возникшую растерянность рыльского властителя, посоветовал:

— Поезжай, княже, к себе в детинец и там все не спеша выясни. И дай Господь, чтобы известия были добрыми. Молиться о том стану.

Попрощавшись с игуменом, Василий Иванович заторопился в терем на горе Ивана Рыльского. Вскочили на коней и сопровождавшие его дети боярские да дворовые слуги.

2

Очень спешил в замок рыльский князь. Очень. Кони птицами стелились, по воздуху несли, почти не касаясь копытами земной тверди. Ветер шумел в ушах, крылами невидимой птицы хлопали за плечами Василия полы корзно. А вот известия, доставленные Кислинским, радости не доставили.

— Не соблазнился на злато хан, — печально поведал Януш. — Хотя многие его мурзы и беи помогали в наших хлопотах. Каждому был обещан приличный бакшиш. Особенно старался Именек. Только Менгли-Гирей уперся и ни в какую…

— Почто так? — выдавил из себя с хрипотцой князь. — Что помешало?

Они вдвоем сидели в тех же самых хоромах, где два с лишним года назад вот также восседали Василий Иванович с батюшкой. И могли откровенно общаться, не сторожась чужих глаз и ушей. Слуги были отосланы в дальние комнаты и клети. За этим строго следили огнищанин или дворецкий — дворовый человек, отвечавший за порядок в княжеском тереме. Стол ныне почти пуст, на нем только два жбана с квасом. Но и их никто не трогает — не до того… Не та обстановка, чтобы кваском баловаться.

— Мне намекнули, что происки великого московского князя стали помехой нашему делу, — пожав плечами, ответил на княжеский вопрос Януш. — В Москве как-то прознали про плен князя Ивана Дмитриевича и грамотку с послами Михайлом Кутузовым и Юрием Шестаком прислали, чтобы не выпускал. Вот Менгли-Гирей даже за злато не отпускает из плена. А так даже дети покойного хана Ахмата, Муртаза и Саид-Ахмат, прибывшие в Крым из Орды, держали нашу руку…

— Никак ворон не уймется, — помянул недобрым словом Василий Иванович московского государя, едва Януш окончил речь. — Все местью пышит, как Змей Горынич, — стукнул кулаком по столу он. — Все крови жаждет… Никак не напьется, ирод…

Кислинский же, доложив рыльскому князю суть дела, рвением хулить московского государя Иоанна Васильевича не горел. Помнил изречение древних: «Язык мой — враг мой». И вообще, кто он такой, чтобы о государях судить да рядить?.. Потому сидел тихо, ожидая княжеских вопросов. Побывав в Крыму и повидав, как там легко и запросто слетают головы и с сановных лиц, едва уцелев сам в той лихой круговерти, предпочитал больше слушать да помалкивать.

— Значит, никакой надежды нет? — перестав хулить великого московского князя, уставился тяжелым взглядом Василий Иванович в лик своего служивого.

— Пока, к сожалению, нет, — потупился Януш. — Возможно, через год-другой, когда дружба между Менгли-Гиреем и Иоанном Васильевичем прервется или охладеет…

— Год-другой… — недобро повторил-протянул рыльский князь — Хорошо тебе «год-другой» молвить, а родителю в неволе каждый день, как год. В тех условиях, о которых ты только что поведал, ему и года не выдержать. Заживо сгниет в яме-зиндане. Нужно что-то придумать…

— Хорошо бы кого из сынов Менгли-Гирея ополонить… — встрепенулся Януш. — Их у хана от разных жен много, и они что ни год, в Москву наведываются. Вот бы перехватить в степи кого… Сразу стал бы хан сговорчивее…