Штормовое предупреждение

– Я, конечно, понимаю, что про твою нацию и алкоголь шутки никогда не иссякнут, – вздохнул лейтенант. – Но по эту сторону океана всего лишь Штаты. Здесь могут просветить по части смесей из джина, коктейля, сангари, тминной водки, херес-коблера и прочих редких напитков.

– Мне на тебя смотреть больно. И это не потому, что мне тебя жалко, Адам!

– А почему? – притормозил он.

– Ты думаешь, ты хороший парень?

– В смысле?

– Ты меня понял. Есть «плохие парни» – такие крутые ребята, которых любят девчонки. Из тех, которые в кожаных куртках и темных очках рассекают на байках по чужим газонам. А есть хорошие парни. И ты всегда думал, что ты – из их числа, не так ли? Ты не станешь обижать свою девушку, не станешь кадрить другую, если у тебя уже есть одна, не станешь ограничивать ее в том, что она любит и чем занималась всегда… И где-то внутри себя ты считаешь, что этого должно быть достаточно, чтобы девушка тебя любила, а то, что этого не происходит, полагаешь несправедливым.

– Наверное. Я говорю «наверное» не потому, что мне не хочется признавать твою правоту, а потому что я не знаю. Не то чтобы никогда не думал об этом, но к однозначным выводам так и не пришел.

– Чтобы у тебя не было сомнений, позволь, я скажу тебе, Адам: ты невыносим. И я говорю это, как человек, который хорошо к тебе относится. Тебя нельзя трогать, если ты работаешь, а работаешь ты практически постоянно. Все прочие сферы жизни подчинены твоей работе. Ты с чистой совестью наплюешь на чужие планы, принципы, просьбы, если тебе представиться перспектива нового открытия. Ничего и никто для тебя не будет стоять на первом месте, вытеснив твою работу. Никогда. Ты безусловно производишь обманчивое впечатление человека, которого легко подавить своей волей и заставить делать то, что нужно агрессору – для этого достаточно вести себя более уверенно, чем ты. Но стоит с тобой пообщаться подольше и понимаешь, в чем разница. Ты сам уверен только в сто раз проверенных константах – а так и вообще ни в чем, наука никогда ведь не дает стопроцентной гарантии. Когда кто-то говорит с высокой уверенностью, ты поневоле воспринимаешь эти данные как константу и не сразу распознаешь подлог. Но когда распознаешь, расплата наступает немедленно. Ты раскатаешь их в блин – и ничего внутри не дрогнет. Сравняешь с землей все их устои, все, над чем они работали. Ну и наконец. Если опять же тронуть то, что ты считаешь своей работой – ты не оставишь камня на камне. Ты перешагнешь через всех и всех принесешь в жертву своей цели. Ты ведь именно так поступил, когда ушел из дома, не так ли, Адам?

Ковальски молча кивнул.

– Дело не в том, что тебя там не любили. И не в том, что не верили в тебя. Ты просто хотел делать то, что ты сам считал нужным, и никакие уговоры тебя не остановили. Твоя семья не приняла этого, и это послужило причиной разрыва.

Ковальски кивнул снова.

– Я как-то сказала, что ты не похож на человека, которому не достает, чтобы его любили. Тогда я не очень понимала, в чем дело, но теперь понимаю. Ты ищешь нечто вполне определенное. Чтобы тебя любили вместе с твоей работой, но при том не посягали на твою работу. Потому что работать с тобой в паре тоже невозможно. В своей области – той, которую ты сам полагаешь своей – чувство локтя тебе чуждо. Ты не принимаешь похвалы: если тебя только хвалят, ты приходишь к мнению, что человек ничего не понимает вопросе, говорит тебе то, что с его точки зрения тебе приятно, а значит, его мнение неквалифицированно. Но если тебя критиковать, ты начинаешь доказывать свою правоту и быстро раздражаешься, если не можешь сделать этого в самом скором времени. Поэтому, при всей моей симпатии к тебе, я не могу винить эту девочку, Адам. Да, когда ты с ней, она видит, что ты смирный, как овечка, но ведь она видит тебя и в другие моменты. И она вряд ли дурочка, чтобы не сопоставить факты и не понять, что иметь дело с тобой – это трудное и, скорее всего, неблагодарное занятие. Да, она слабо представляет – в силу возраста и условий жизни – как и чем живешь ты. Возможно, она не осознает своей для тебя ценности – и вообще ценности для тебя всего того, что дают отношения с другим человеком. Но и ты точно так же не осознаешь всего, что принесут ей эти отношения. Прости, если я задену тебя, но мне надо спросить: что ты дашь ей, Адам? Что ты ей дашь кроме самого себя? Это мне было бы достаточно только этого, но мой случай особенный. Для меня важно иметь право указывать другому, что ему и когда делать, а так же ковырять лезвием в его живом мясе, а все остальное я в состоянии обеспечить себе сама. И ты, и я – люди на службе, но она – нет. Она хочет жить так, как ей показывают в кино. В крайнем случае – так, как ее всегда учили, но не хуже. А иметь мужа-военного – это незавидная участь. Такого вот военного, как ты, если ты понимаешь, о чем я. Что ей, годами ждать тебя, пока ты набегаешься? В противном случае – она никогда не будет чувствовать себя в безопасности, в любой момент должна быть готова сорваться с насиженного места и лететь туда, куда укажет стрелка твоего компаса. И, в конце концов, она всегда будет делить тебя с твоей научной деятельностью. А ты не из тех ученых, которые живут в центре европейской столицы и катаются по симпозиумам. Ты скорее кто-то, у кого самопальная лаборатория в сыром подвале, а дома в ванной – двухголовая собака…

Да и что эта девочка получит взамен? Твое безграничное к ней доброе отношение? Прости, но мне кажется, обмен неравнозначный. Если она умеет ладить со всеми и каждым, значит, она хороший психолог, и то, что говорю тебе я сейчас, она сама для себя определила в первые ваши встречи. И сколько бы раз ты не настаивал на своем варианте, она не примет его – и потому, что я тебе перечислила, и потому, что ты не ее тип. Сколько бы раз ты не предлагал ей этот обмен, она будет отказывать. Мягко, вежливо, но всегда решительно. Думаю, ей стоит некоторых усилий не высказать тебе все, что она об этом думает. Есть женщины, которым нравиться носить ужин в стылый бункер и по выходным штопать занавески после того, как ее доморощенный гений опробует свое последнее детище в гостиной. А есть те, кто это привлекательным не находит. Это ты – и только ты – считаешь, что нет ничего важнее науки. А Джулиан считает, что нет ничего важнее искусства. А твой командир – что нет ничего важнее того, чтобы достигать своих целей раз за разом. И вы никогда друг друга не поймете.

– Я и тебя раздражаю?

– Меня? – Ева подняла тонко выщипанные брови. – Ты правда думаешь, я бы проводила время с тем, кто меня раздражает? Я сама аналитик своей команды и хорошо знаю, каково быть самым умным человеком в комнате. Нас учат с детства, что быть умным — это хорошо. Но в жизни все не так, Адам. Ты разве никогда не замечал, что в мире есть понятие нормы, и все этой норме подчиняется? Страдают те, кто за предел такой нормы выходит. У кого чего-то недостаточно или наоборот – чего-то чересчур. Это может быть что угодно: вес, например. Или рост. Не мне тебе рассказывать: стоит тебе сесть за стол или в кабину транспорта – и твои колени ненавидят этот мир. И, бьюсь об заклад, ты всегда бьешься лбом о кухонную вытяжку, не помещаешься ни в одной ванне, торчишь над перегородками раздевалок и душевых, и черта лысого тебе, а не вещи по размеру! Те, у кого чрезмерны, ну, скажем, эмоции, учатся сдерживать их, чтобы не причинять дискомфорта остальным, обладателям обычных эмоций, средней температуре по больнице, включая морг… Так неужели тебе в голову не приходит, что твоя чрезмерная логичность — то же самое? Твоя образованность доставляет окружающим людям дискомфорт, Адам.

– Я не думал об этом.

– Да все ты думал, но в другом ключе. Ты думал, что они должны ценить тебя за это. И иногда они правда ценят. Твой шеф, например, ценит, когда это помогает в работе. Но нормальные, — она выделила это слово интонацией, — нормальные люди на это плевать хотели. Это не их дело, понимаешь? И они...Я расстроила тебя? У тебя лицо такое…

– Я не могу просто повернуть тумблер и перестать чувствовать к ней то, что я чувствую, – отозвался лейтенант. – И я не могу перестать быть собой. Есть разница между понятиями «работы над собой» и «изменением себя», и я не могу перестать быть тем, кто я есть. Даже если откажусь от всего, чем я занимаюсь. Как бы пингвин не хотел научится летать, он не полетит. Но я все равно тебе благодарен за то, что ты говоришь об этом со мной. Вижу, ты много над всем этим думала…

– Ты мой друг. Ты помогал мне в тех ситуациях, когда я сама себе помочь не могла. Теперь я стараюсь помочь тебе. Может, это и выглядит, как пинки по почкам, но я не умею по-другому.

– Спасибо.

– Наверное, ты единственный человек, который благодарит меня за пинки по почкам, – вздохнула Ева. – Но я же не могу наблюдать спокойно это все, – она привычно подтянула колени к груди и обняла их, сжавшись в тугой комок взведенных натренированных мышц. Пожевав губами — маленьким, пухлым даже, пожалуй, излишне бутоном, она произнесла:

– Понимаешь, мы же все хотим, чтоб нас любили такими, какие мы есть… Ты ведь, если держаться голых фактов, мог бы подстроиться под Дорис и ничуть не хуже, чем тот ее… Гастон Утиный Нос. Но это был бы не настоящий ты, а ты ведь ищешь что-то настоящее.

Ковальски не ответил.

– Поэтому прости, но это вопрос без ответа. Ты не хочешь изменить себя, ты не хочешь изменить ситуацию. Ты просто требуешь от вселенной, чтобы она начала соответствовать твоим запросам. А так не бывает. Не бывает, Адам. Всегда приходится выбирать: или ты хочешь сохранить себя, или другого человека.

– О чем ты думаешь? – спросила Марлин. Оказалось, он молчал уже довольно долго и механически продолжал прясть нить, связующую их островок с прочим миром – тянуть ее через снежное пространство, разрывая гладкое полотно белого снежного покрова.

– О том, о чем до меня думало еще великое множество других людей.

– О смысле жизни?

– О том, что нет места лучше дома, если у тебя есть он, этот дом.

– Считай, что Баум тебя посмертно проклял.

– Нет проблем. Считаю.

– Молодец. А теперь донеси до необразованной меня всю глубину твоей мысли.

Ковальски задумчиво отгреб в сторону небольшое количество снега, ссыпавшегося с вершинки ближайшей кучи. Снег был рассыпчатый, как сахарная пудра, и будто невесомый. Та сверкающая пыль, которая витала вокруг, кажется, и не имела отношения к холмам плотного, слежавшегося снега, высившегося по сторонам. Словно совершенно разные вещества.

– За свою жизнь, как далеко ты была от дома? – спросил он, наконец.

– Ты же знаешь, что я никогда не покидала пределов штата.

– Но примерно? Если в километрах?

Марлин задумалась.

– Не знаю, – наконец, решила она. – Я была на побережье. Сойдет?

– У тебя никогда не возникало чувства, что там, на другом берегу, будет иная жизнь, лучше, чем здесь?

– Нет. Там тоже будут позеленевшие камни и запах рыбы, и бензиновый след на воде за судами. К чему вопрос?

– Когда стоишь на этом берегу, кажется, что счастье – там, дальше, где огромные пространства и свобода. А когда попадаешь туда, осознаешь, что оставил Авалон за спиной.

– Какой Авалон? – нахмурилась Марлин. Лейтенант выпрямился и вонзил в снег острый край лопаты, опершись на нее, будто на посох. Взгляд у него был отчасти сумрачный, но отчасти же и довольный – как и во всякий раз, когда ему представлялась возможность блеснуть знаниями.