Штормовое предупреждение

Он никогда не думал, что с ним случится что-то подобное. Ну, может когда-то в сопливом юношестве, он какое-то время и лелеял надежду, но очень скоро прагматичный подход заставлял отказаться от этой утопии. Следовало признать, что в этом мире редко кому везет быть просто любимым, и обычно, те, кто оказываются, говорят, что не так уж это и замечательно. Точно такая же картина, как с миллионами обывателей, мечтающими о блестящей карьере в Голливуде, и одинокие, не имеющие даже права показать этого, звезды, рушащие свои жизни… А потом с ним случился Рико, горячий, как вулкан, и голодный, как хищник на исходе зимы. Рико, который рыскает по чужому нескладно-длинному телу руками, в поисках пути к счастью. Который находит многое из того, о чем Ковальски думал и молчал, и еще многое из того, о чем даже не думал…

Следовало сейчас позвать его, произнести его имя, попросить, сказать ему “пожалуйста” или “ну же” – подтолкнуть к дальнейшим шагам, но Ковальски не мог выдавить из себя этих слов. Лежал, откинув голову, позволяя напарнику все, что тому только взбредет на ум и полностью на него полагаясь. Ему до одури хотелось сейчас всего того, что он узнал из рук Рико, но он молчал. Еще и губу закусил, осознавая, что скорее умрет, чем попросит. Ковальски всегда стыдно было говорить о том, чего он хочет от другого. В его сознании просить о ласке было позорно и унизительно – как будто просить чужой милости. Ласка – это то, что человек дает тебе добровольно, потому что сам пришел к такому решению. Если захочет, сделает, думал лейтенант про себя, а если нет, значит, и не хотел. Тогда и говорить не о чем. Если ты не заработал такого отношения сам, просить о нем – просто недостойно. До чего вообще надо дойти, чтобы заговорить об этом? Быть настолько откровенным, чтобы заставить себя просто выговорить: «Поласкай меня», — стыдно. Лейтенант в себе нужной смелости для этого шага не ощущал.

Его вполне устраивало, что Рико его особо и не спрашивает – делает с ним, что хочет, и довольно часто попадает, куда надо, снимая этим с напарника ответственность за происходящее. Самого подрывника это положение дел не смущало: он только жалел, что его близкий морочит себе голову по пустякам, и надеялся, что ему еще удастся убедить Ковальски сменить его мнение. И если для этого нужно время — а оно напарнику нужно почти всегда и для всего — что же, пусть так будет. Времени ему Рико даст сколько угодно — пусть успокоится и уяснит, наконец, что он вправе делать что угодно — в том числе и говорить напрямую. Он любил, когда Ковальски произносил его имя, звал к себе, показывал, что желает его общества, и ради таких достижений не был против потрудиться. Уж тем более, когда труд обещает быть занятием весьма приятным — вроде текущего, когда он вправе дать рукам волю. Да, лейтенант нервничает, но он всегда нервничает — потому что всегда ожидает неприятных сюрпризов от непредсказуемой своей жизни. Сначала убедил его, Рико, в том, что все хорошо и правильно между ними, и ничего его не волновало. Но стоило Рико стать настойчивым и горячим, и уверенность Ковальски благополучно истаяла — и теперь он сам колебался. И напарник сделал все, чтобы его успокоить, помочь забыться, даться ему в руки и наслаждаться процессом. Рико потребовалось время, чтобы справиться со своей задачей, но он не торопился пользоваться плодами победы – зачем спешить: Ковальски сейчас его, с ним можно делать все, что угодно, смотреть на него при свете, заставлять подаваться к себе навстречу, перечеркнуть весь его самоконтроль... Рико опустил руку вниз и тут же получил благодарный стон – его там ждали. Очень. Пользуясь своей полной безнаказанностью, он нагнулся и поцеловал бледный живот – сейчас такой ему доступный и беззащитный. Толкнул несильно лбом в бок, и лейтенант этот отлично ему известный жест понял прекрасно и безропотно развел колени шире. И Рико задвигался, перебирая пальцами, чувствуя, как под ним другой человек сначала вздрагивает, а там и попросту бьется. Подрывник усилил нажим. Ковальски было этого мало, и руки его было мало, и всего происходящего недостаточно, и он требовал Рико себе полностью, жадно толкаясь тому в ладонь и беззвучно вскрикивая каждый раз.

Блаженная расслабленность разбавилась легкой тревогой, когда ладонь подрывника опустилась еще ниже и погладила в притворно-мимолетной ласке. Ковальски мелко вздрогнул и невольно открыл глаза. В поле зрения немедленно попал напарник – и Ковальски взгляд торопливо отвел. Его все еще смущало это обстоятельство, и он предпочитал иметь с Рико близость в полной темноте, когда не видно, до чего это все странно смотрится. Рико тискал его за “мягкое место” — которое в данном случае было ни хрена не мягкое – без зазрения совести, явно плевать желая на мораль и правила. Ему в голову не приходило, что так тискают девушек, а не двухметровых солдат, и он искренне наслаждался тем, что происходило.

– Гр-р?

– Все хорошо.

Светлый квадрат окна заслонила тень — Рико навис над ним. Ковальски знал, чего он хочет — и охотно погладил по пересекающему лицо шраму. Напарник довольно мурлыкнул и подобрался поближе.

– Это просто непривычно, – кивнул ему Ковальски. – Навык приобрести — дело недолгое.

Он обнял подрывника коленями и подождал, пока тот устроится. Широкие теплые ладони огладили его, и внезапно Рико замер, поймал взгляд Ковальски и обеспокоено заворчал. Прижался бедрами и облизал губы, продолжая смотреть в глаза.

– Для этого можно просто воспользоваться маслом, – отозвался старший по званию. – Твое пренебрежение гигиеническими нормами просто… – он не договорил, потому что Рико, убедившись, что момент неловкости преодолен, просто вернулся к прерванному занятию, полностью сбив оратора с мысли. Кажется, сделать его более мокрым, чем уже есть, было невозможно, но Рико специализировался на невозможном.

А в какой-то момент потерявшийся в неге Ковальски ощутил, что его трогают внутри – осторожно, чутко, как, должно быть, умеют только саперы, да и то не всякие... Захотелось сжать колени, хоть он и знал, что это не поможет. Рико от этого заведется только сильнее, его хлебом не корми, а дай побороться и одолеть. Опрокинет, забросит чужие ноги себе на плечи и утвердит право победителя на главенство самым, так сказать, прямым путем...

Ощущение неловкости перевешивало ощущение дискомфорта – вообще, строго говоря, после многочисленных растяжек, всех этих треклятых тренировок и отработки боевых стоек, такая ерунда лейтенанту не принесла особенных неудобств. Главное было соблюсти гигиену, а уж об этом-то он позаботился. Рико трогал его медленно, поглаживая изнутри, и Ковальски уже знал, чем это кончится. Он был сам не свой до поглаживаний – снаружи ли, внутри ли, но только бы его гладили, только бы он чувствовал это трение, этот контакт, эту ласковость, эту растущую между ним и другим человеком сладость... Только бы его гладили, без слов словно бы передавая ему мысль о том, что он нужен другому существу – а все прочее всегда поправимо.

В этом была неизъяснимая прелесть всего, что они делали до того, как Рико запустил пальцы вглубь его нутра – да и после, откровенно говоря, тоже. Рико желал этого контакта не меньше. Они с самого начала привыкли к постоянной вседозволенности, к доступности другого человека в любой момент, а после пришлось возвратиться «в цивилизацию» и подчиняться тамошним правилам. И, дорвавшись теперь, Рико подчеркнуто-голоден к нему: он соскучился. А теперь вот наглаживал, заставляя постепенно позабыть о том, что это может быть неловко или неправильно, доводил до скулежа сквозь сжатые зубы, когда касался там, где... Ковальски даже про себя не мог закончить мысль. Там, где ему было так чертовски хорошо и чувствительно. Рико проскальзывал там пальцами медленно, туда и обратно, и гладил, гладил, гладил без конца.

– Рикохватиттттт... – выдохнул, силой выталкивая из сжатого спазмом горла звуки, Ковальски. Подрывник приостановился, и прекращение этого сводящего с ума поглаживания причинило почти физическую боль. Лейтенант вздрогнул – тремор прошел от сведенных лопаток до пальцев ног – и отдался теплым давлением внизу живота.

– Неэтохватитттт... – прошипел он, с трудом сдерживаясь, чтобы не податься навстречу Рико самому. Внутри него то самое место ныло, оставшись без прикосновений, и он не мог заставить себя игнорировать это ощущение.

Рико тихо, вопросительно рыкнул. Ему нужно было ответить: он не дразнил – он правда спрашивал. Нужно было заставить себя оторвать голову от подушки и членораздельно пояснить, что если он продолжит в том же духе, то Ковальски чокнется от острого недо...недостатка внимания. Или нужно было все то же самое дать Рико понять без слов. И не ясно, что из этого было хуже.

Между тем Рико все еще ждал – он понимал, что что-то не так, и не хотел делать неприятно. Ковальски ощущал его рядом – тот стоял на коленях, поглаживая чужие бедра, и явно не был против снова запустить внутрь чуткие пальцы. Рико понравилось трогать его внутри и смотреть нравилось не меньше, чем когда он изучал тело напарника снаружи, наблюдая, как Ковальски извивается, мечется и, в конце концов, как он кончает, выгнув спину и уткнувшись лицом в подушку чтобы заглушить свой крик.

Лейтенант приподнялся на локтях. В конце концов, что-то решать было надо, и решать тут ему, Рико за него это не сделает. Подрывник, не спуская с него глаз, отчетливо облизнулся. Ковальски бросил на него быстрый взгляд – напарник дышал тяжело, будто только что пробежал десяток километров, и дышал ртом, чтобы не чувствовать так остро чужого запаха и не сорваться раньше времени. Эта небольшая деталь, на первый взгляд незначительная, заставила лейтенанта улыбнуться.

– Рико, – позвал он и, убедившись, что завладел чужим вниманием, улыбнулся более явно, чтобы Рико тоже увидел это. – Все нормально. Серьезно. Ты можешь перестать себя контролировать.