Симпатия

— Собачье кладбище, — сказала Мариела.

— Вы тут утке бывали? — спросил Улисес.

— Нет. Но генерал упоминал его в письме.

Они молча обошли могилы четырех собак. Потом отперли низкую калитку в кустах и попали в основную часть сада. Надин при виде их удивилась, а собаки бросились навстречу.

«Надин, Мартин, один», — подумал Улисес.

Хесус с Мариелой занялись собаками, а Надин с Улисесом сели за тот столик, за которым прежде обсуждалось создание фонда.

— Мне нужно прочесть письмо, которое генерал оставил им. Не знаю, как бы так попросить, чтобы не вызвать подозрений, — сказал Улисес.

— А если просто прямо сказать? И свое письмо им покажи.

— Не могу. Если это письмо каким-то путем попадет в лапы Паулины, все пропало. У нее тогда будет доказательство, что отец был невменяемый, когда составлял завещание.

— Но ты-то знаешь, что это не так.

— Я-то знаю. Но этого мало. Старик знал, с какой стороны зайдут его детки, и хотел меня предупредить.

— Ждал от них чего-то подобного, значит.

— От Паулины — точно. Адвокат сказал, она уже роет землю, чтобы аннулировать завещание. Про брата ничего не говорил.

— Говорила я, не нравится мне эта семья.

— У тебя тоже такие братья и сестры?

— Одна сестра — святая. Один брат — идиот. А старшие, брюнеты, — психопаты.

— А родители?

— Эти вообще были больные, измывались над нами. Но убивать их было лишним.

— Их убили?

— Да.

— Кто? Брюнеты?

— Да.

— Братья Менендесы?^[3]

— Бинго! Ты заслужил королевский минет, когда домой приедем.

Надин отказывалась говорить о своей семье.

Улисес пытался выяснить хоть что-то, но она кормила его выдумками. Пересказывала подробности разных громких преступлений, но за этими фантазиями проглядывали осколки чудовищной истины.

Подошли Хесус с Мариелой. Они заперли внутреннюю калитку и сели за столик. Сеньор Сеговия принес кофе, апельсиновый сок и всегдашнее печенье.

— Откуда это? — спросила Мариела.

— Распоряжение сверху, — ответил Сеговия и указал на небо.

— Не сомневаюсь. Звонок от генерала был настоящим чудом, — заметил Хесус.

— Мы уже совсем собрались уезжать, — сказала Мариела.

— А куда? — спросила Надин.

— В Лиму. Я перуанка. Мы сюда переехали, когда мне было пять лет. Родители уже вернулись в Перу.

— Говорят, в восьмидесятые инфляция в Перу была почище, чем здесь у нас сейчас. Не врут? — спросил Улисес.

— Нет. Человек заходил в ресторан, а к тому моменту, как просил счет, цены уже успевали вырасти.

— Когда я узнал про этого несчастного песеля, которому прострелили голову, сразу вспомнил «Сендеро луминосо»^[4], — сказал Улисес.

— Почему? — удивилась Надин.

— Про них говорили, будто они, чтобы объявить о своем прибытии в какое-нибудь село, вешали собак на столбах.

— Какой ужас! Это правда?

— Да, — подтвердила Мариела.

— Надеюсь, мы до такого не доживем, — сказал Улисес.

— Не знаю, — покачала головой Мариела. — Они были террористами. И тогда шла война. И сендеристы, и военные творили всякую дичь. Неизвестно, кто хуже. А здесь вроде тоже чувствуется война, но ее не видно. И здесь люди сами губят своих собак. Выбрасывают на улицу — это страшнее, чем вешать на столбах. Выбрасывают в знак того, что уезжают из этого ада.

11

Генерал Айяла оставил четкие указания, какие помещения отвести под клинику, под склад корма, под архив, администрацию и бухгалтерию, где хранить чистящие средства, а где медицинские материалы, какую комнату он оставляет Хесусу с Мариелой под спальню и прочие подробности. Места в «Аргонавтах» с лихвой хватало для всего. Но вот относительно сада генерал не обмолвился ни словом. Где ставить вольеры для собак — в доме или в саду? Если в саду, нужно строить навесы. По всему участку или нет? Если по всему, то куда девать Сонни, Фредо и Майкла?

— Что-то тут не клеится. Как Мартин мог забыть именно про сад? Может, он и вправду под конец немного тронулся умом. В последний месяц я его почти не видел. Спрошу, пожалуй, у Сеговии.

Надин отложила толстую белую книгу и устало посмотрела на Улисеса:

— Ну-ка сними с меня трусы.

Улисес знал, что сейчас начнется. Надин станет просить, точнее, приказывать, чтобы он ее обнюхивал и вылизывал. Он делал, что велели, и вскоре увлекался. Сначала запах, потом вкус, потом божественная смазка, забрызгивавшая ему все лицо. Надин дрожала, рычала, иногда вскрикивала. Под конец Улисес превращался в бездыханное тело, о которое Надин терлась и терлась, не переставая, пока не изнемогала и не засыпала на три-четыре часа. Улисес выныривал из этого неистовства, не в силах сомкнуть глаз, и весь вечер качался в гамаке перед огромным балконом, пока на коже сохли оставленные Надин студенистые сгустки. Ночью — этой или следующей — Надин проникала рукой ему под одежду, будила, седлала его или вынуждала оседлать ее. И все это — с каким-то вороватым отчаянием, уже не похожим ни на голод, ни на страсть, ни на любовь. Но как это поймешь? Разве такая абсолютная беззащитность не может оказаться любовью? Разве кто-то когда-то доставлял ему такое наслаждение? А она разве не бывала так удовлетворена, что плакала от радости? От радости ли? Он вспомнил собственные слезы из сна про Клаудию Кардинале. Откуда они взялись? Может, проблема в нем. Может, в конечном счете проблема по-прежнему в нем самом. Как он может кого-то любить или быть любимым, если не в силах разобраться в собственном плаче?

На этот раз Надин проспала всего час и проснулась полная той редкой энергии, которую можно истратить только за книгой в тысячу страниц. Она пролистала толстый белый том, но смотрела не на печатный текст, а на рукописные пометки, рисуночки на полях и линии, подчеркивающие какой-нибудь абзац. Уголки некоторых страниц были загнуты, но, видимо, не для запоминания, а просто ради удовольствия сделать из них «собачьи уши».

— Посмотри, какая красота. — Надин пришла с сочинениями Элизабет фон Арним на балкон к Улисесу.

— Да, ничего, — ответил Улисес, который всегда после этих пещерных марафонов трения посматривал на Надин с некоторой боязнью.

— Ты не понимаешь. По-английски, когда кто-то загибает уголки страниц, это называется dog ears. Вот Альтаграсия и загибала «собачьи уши». Еще и рисовала на них. Закачаешься, скажи?

Откуда этот акцент? Хотя, в конце концов, она четыре года прожила в Буэнос-Айресе. И все-таки раздражает. Не акцент сам по себе, а тембр голоса.

— Откуда тебе знать, что это Альтаграсия?

— Ну не Мартин же тут цветочки рисовал. Почерк напоминает мне мамин. К тому же Мартин рассказывал, что сеньора Альтаграсия была переводчицей.

— Что она переводила?

— Всякие протоколы, документы там. С английского. — Надин поцеловала его и ушла обратно в комнату читать.

Улисес представил, как Мартин рассказывает Надин про Альтаграсию. Сильный, но уже подрагивающий голос, бог знает какие истории и почти невыносимый свет великолепных глаз, заставляющих собеседника смотреть искоса. И слушать тоже искоса.