Синий дым

II. «Где и когда мы с тобою встретились?..»

Где и когда мы с тобою встретились? — Напряжённая бледность лиц. Нашу дружбу и верность отметили У окраин горящих станиц. Под неизбежной угрозой снаряда Не припадали к тёплой земле. К стремени стремя скакали рядом, Ночи и дни напролёт в седле. Помнишь, как пели сердца: «скорее!» Шпора спешила коня обжечь. На дымной и пыльной батарее Выла, захлёбываясь, картечь. Помнишь пароль наш короткий: «Россия», Сухое и твёрдое: «Назад никогда!» Эти зловещие, глухонемые Нами разрушенные города. Дрогнувший голос — Ты веришь? — Верю! Крепкая, цепкая хватка рук. Кто возвратит нам нашу потерю, Незабываемый друг? 1927.

III. «К лошадке потной липнут овода…»

К лошадке потной липнут овода. Струится жар над выгоревшей степью. И медным гудом стонут провода. Отрадно нам родное благолепье. Должно быть, так же Николай Ростов Катил в упругом, ладном тарантасе. Хвостом хлестала лошадь оводов, И был мужик лицом вот так же красен… Спокойно дремлет спутник на сиденье. Буравит жаворонок синеву, — Нам снится сон о жизни — наяву Упорный гул орудий в отдаленье. А в утро свежее и росяное Сосед мой, мирно едущий со мной, Быть может, будет выведен из строя С простреленною пулей головой. Дремотой вялой взгляд его погашен, Качается безвольно голова. И вдруг — простые, нежные слова О доме и о синеглазой Глаше… 1927.

IV. «Уже летит в степной рассвет…»

Ник. Радецкому

Уже летит в степной рассвет Мой голос: «Подтяни подпруги!» Суровой молодости други, Свидетели жестоких лет. Ведь нам до смерти будут сниться — В дыму — горящие станицы, И ржанье взмыленных коней, И жаркий грохот батарей… Труды дневные в стороне — Разваливаемся на бурке, Под звёздами и в тишине Беседуем о Петербурге. И голосом совсем не тем, Уже не резким и не громким, Опять о «Розе и Кресте», О кораблях, о «Незнакомке»… Земля невспаханных полей Под брюхом лошади упругим… Жестокой молодости други, Невольники высоких дней. 1927.

V. «Тачанка катится. Ночлег уж недалёк…»

Н. Станюковичу

Тачанка катится. Ночлег уж недалёк. Подводчик веселей кнутом захлопал. Налево был недавно городок, Дремал в пыли и звался Перекопом. Направо море — свежей синью вздуто. Изрытый, в ржавой проволоке, вал. На стыке с морем огибаем круто Глубокий ров. Взгляд на скелет упал — Полузасыпанный, не нужный никому, А жёлтый череп на дороге пыльной. Попридержи-ка! Череп я возьму В сентиментальное свидетельство о были. Здесь карабин в затылок разрядили. Присыпали землёй. Копать? Тут нужен лом! Сойдёт и так! Толково закурили — И некто смех взорвал забористым словцом. И череп бережно я прячу в свой мешок. И укоризненно копну волос колышет Подводчик. За бугром сады и крыши. Блаженный час! Ночлег уж недалёк. 1927.

VI. «О, романтические дали…»

Барону Анатолию Дистерло

О, романтические дали Уже неповторимых дней. Мы в восемнадцать лет седлали Строптивых рыцарских коней. Мой друг! И ты был легкомыслен. По хуторам — сирень цвела. Не убирали со стола Лафит и кисловатый рислинг. Уверенно гремели пушки По Малороссии твоей. И чернобровые хохлушки Поили наших лошадей. А то, забыв дневные беды И вытянувшись на рядне, Ведём, не помня о войне, Ночные долгие беседы. Теперь от этих трудных дней, И от того, что после было, От мёртвых и живых друзей Освободиться мы не в силах. И я коплю, как алчный рыцарь, Богатство этих страшных лет. А нашей юности стыдиться У нас с тобой причины нет. 1927.

ПАМЯТИ ОТЦА

I. «Осёдланных коней подводят рядом…»

Осёдланных коней подводят рядом. Осмотришь тщательно и быстро всё. Коня огладишь — покосится взглядом. В галоп! И к батареям конь несёт. Ещё сентябрь ярок, и вдали Вся в золоте осенняя долина, И солнечные шапки георгина На белых хуторах не отцвели. Ещё плывёт дымок чужой шрапнели, Ещё шумит густой российский лес, И на твоей простреленной шинели Простой эмалевый белеет крест. 1934.

II. «Медленно падали жёлтые листья дубов…»

Медленно падали жёлтые листья дубов. Южная осень плыла синевою над нами. Кони хлестали хвостами больших оводов И головами мотали, стуча мундштуками. Сзади тянулись орудья твоих батарей, Жирною пылью солдатские лица серели… Над непокорною, трудною жизнью твоей Вечно подковы о камень дорожный звенели. С маленьким циркулем, в огненном страшном аду, С Цейсом у глаз и с «трёхверстной» зелёною картой… Что ты припомнил на койке больничной в бреду: Гул канонады, семью иль кадетскую парту? Вот облетают каштаны последней весны. С этой весною уходишь и ты без возврата. Горе изгнанья и подвиг высокий солдата Здесь на земле тебе были судьбою даны. 1934.

III. «И страшный стук земли о крышку гроба…»

И страшный стук земли о крышку гроба, Рабочие, священник и друзья, И то, что мы переживали оба… Я знаю — этого забыть нельзя. На что теперь тебе моя забота, Мои цветы, отчаянье и стыд, И этот взрослый — тайный — плач навзрыд, Ночные ледяные капли пота. Осенний запах вянущих цветов. Всё кончено и всё непоправимо. Так раскрывает смерть неумолимо Последний смысл простых и страшных слов. 1934.

IV. «Так с тех пор до конца, до могилы…»

Моей матери

«Провожать тебя я выйду, Ты махнёшь рукой…»

М.Лермонтов

Так с тех пор до конца, до могилы, Этот воздух широких полей, Этот брошенный дом. — Брат мой милый, Оседлаем скорее коней! И над вздыбленными городами, И над горьким костром деревень Только брезжил, вставая над нами, Наш высокий, наш трудный день. Жить иначе нет веры, нет силы. Не щади себя, не жалей! Это ты мою жизнь осветила Колыбельною песней твоей. Реял сумрак кровавый над нами, Безнадежно клоня на ущерб. Умирали за белое знамя. Умирали за молот и серп.

Годы и камни

Илье Голенищеву-Кутузову [1]

Не знаю где, но это было, было… И в те отягощённые года Бежала варварская кровь по жилам, Соборы строились и города. И нет, не романтическая шпага, Не рыцарей блистательный турнир, — Но ясен образ мастера и мага, Творящего ещё не бывший мир. И он, неведомый и безымянный, Упрямою и крепкою рукой Преображает хаос первозданный В геометрически послушный строй… Ещё пожара потушить не могут, Не всколыхнулась ночь, метёт метель, А мы уже выходим на дорогу, Упрямолобых мастеров артель. 1930.

1

Голенищев-Кутузов Илья Николаевич (1904–1969) — потомок фельдмаршала Кутузова, поэт, переводчик, известный советский учёный. В эмиграции был — с 1920 г. Ю.Софиев познакомился с ним в Югославии, они были активными участниками литературного кружка «Гамаюн», учились в Белградском университете. В 1933 г. Голенищев-Кутузов защитил докторскую диссертацию в аспирантуре Сорбонны (Франция). Во время великой Отечественной войны оказался в немецком концлагере, как заложник. После освобождения примкнул к сербскому движению Сопротивления, воевал в рядах Югославской народной армии. После возвращения на родину И.Голенищев-Кутузов работал старшим научным сотрудником в Институте мировой литературы им. Горького АН СССР (см. подробнее о нём в мемуарах «Разрозненные страницы»).

«Весь этот хлам — осадок дней…»

Алексею Дуракову [2]

Весь этот хлам — осадок дней — Дневник, стихи, листки альбома Найдёт среди других вещей Мой любознательный потомок. Разобранные взяв бумаги, Он скажет: «Дед мой, эмигрант…» И собеседника стакан Весёлою наполнит влагой. О странствиях и о сраженьях Речь поведётся за столом. Расплещется воображенье, Разгорячённое вином. Кивком укажет на архив, Подвинет пепельницу ближе, И скажет: «Дед писал стихи И прожил много лет в Париже…» 1928.

2

Алексей Петрович Дураков (1900–1944) — поэт, участвовал в Белом движении, в эмиграцию попал в начале 20-х гг., будучи гардемарином на крейсере «Орёл». Ю.Софиев с А.Дураковым подружился в Югославии. А.Дураков — один из авторов сборника «Гамаюн». Во время Великой Отечественной войны А.Дураков ушел в югославские партизаны и геройски погиб. Посмертно награждён правительством СССР орденом Отечественной войны 2-й степени, среди других российских соотечественников за рубежом, которые боролись против гитлеровской Германии.