Синий дым

«Предайся радости, а не печали…»

Предайся радости, а не печали И сделай надпись на моём гробу: «Благослови высокую судьбу, Мы бедствия и странствия узнали». — Всё это так. — С усилием сжимаешь Бескровный рот. А я? — и след простыл! И даже ты ведь так и не узнаешь, Как я томился, бедствовал, любил. 1929.

«Всё выпито. Последняя, пустая…»

Всё выпито. Последняя, пустая Бутылка убрана. Уже рассвет. Летит обыкновенная, дневная, Земная жизнь — навстречу и в ответ. Выходим мы на улицу глухую. (Чуть обозначен город по утрам). Друзья мои, подумайте, какую, Какую жизнь поднять хотелось нам! Она ещё в рукопожатье каждом. …Всплывает шар. Плывёт в тумане влажном. Из чёрных труб густой клубится дым. И грохот утренних телег по мостовым. 1931.

«Жизнью мужественной, настоящей…»

Жизнью мужественной, настоящей Каждый каждому поможет жить. В бедствиях, в паденьях предстоящих Только б верному не изменить! Вот мы расстаёмся утром рано. День начнётся — всё пойдёт в разлад. Сохраним же верность без изъяна Человеческому слову: брат. 1933.

«От загара и от ветра бурый…»

От загара и от ветра бурый, Над волнами ты имеешь власть. Днём работаешь — толково, хмуро Чинишь ты разорванную снасть. Ну, и я, старик, тружусь до пота Под немолчный и глухой прибой. Ты смеёшься над моей работой И качаешь белой головой. О тебе я думаю: счастливец. Ты в мой труд не веришь — блажь и ложь. Думаешь: «бездельник и ленивец», Помогать тебе к сетям зовёшь. А когда угаснет день несносный, Труд дневной и мы доволочим, Приходи на дальние утёсы — Посидим, покурим, помолчим. 1933.

«Это было в сентябре, на хуторе…»

Это было в сентябре, на хуторе. (Боже мой, какие были дни!) Ты возилась с глиняною утварью, Были мы на хуторе одни. В тёплый полдень шли тропинкой узкою. Огородами мы шли к пруду. И стояла осень — южно-русская. Это — в девятнадцатом году. Были мы тогда ещё беспечные — Даже улыбалась ты во сне. Близкое, родное, человечное В осени. Звериное — в весне. И я помню, в странном просветлении Обернулась и сказала ты: «Господи! Как я люблю осенние Грубые, деревенские цветы».

«Нам трудно жить с растерянным сознаньем…»

В.Мамченко [8]

Нам трудно жить с растерянным сознаньем. Нам трудно жить без настоящих дел. Быть может, одиночества удел Судьбой дарован нам, как испытанье. Мы изменить не в силах ничего. И может быть, и изменять не нужно. Не утешает ровно никого И наша утешительная дружба. И с каждым днём, и с каждым новым годом Теряем тех, с кем было по пути. А нашу вынужденную свободу Всё безотрадней, всё трудней нести. С отчаяньем, иронией, сомненьем, Друг дорогой, почти не стоит жить. Почти угадываем, в чём спасенье, Но нет ни сил, ни мужества любить. 1935.

8

Виктор Андреевич Мамченко (1901–1982), поэт, в 20-е гг. эмигрировал с русским флотом, как простой матрос, сначала в Тунис, потом переместился во Францию. Один из организаторов «Союза русских писателей и поэтов во Франции». С Ю.Софиевым его связывает многолетняя дружба (см. подробнее о нём в мемуарах «Разрозненные страницы»).

«Подозреваешь зависть. Нет, не это…»

Подозреваешь зависть. Нет, не это. Пригодна зависть жалкому рабу. Нет, низким чувством сердце не задето. Не тем живёт. Освобожусь в гробу От гнева и от отвращенья. Ведь знали мы иное бытиё: Предельной мерою самозабвенья Мы мерили достоинство своё. …И для того ль отбрасывал забрало Средневековый рыцарь на коне, Мой предок шпагу обнажал в огне, Как дворянину честному пристало. И для того ль казнилась беспощадно Неудовлетворённая душа, Чтоб лавочник расчётливый и жадный Такую жизнь снижал до барыша… 1935.

«Что же делать? — в общем, это так…»

Что же делать? — в общем, это так. Мы стареем. Жизнь проходит мимо. Побеждает жизнь любой дурак, А для нас, вдвоём, неодолима. Это значит… значит, милый друг, Что уже не за горами вечер. Значит, кроме загрубелых рук, В этой жизни хвастаться мне нечем. Боже мой, зато какую грусть Мы проносим, всё ей озаряя… Может быть, — печалясь, — наизусть Кто-нибудь её и повторяет. 1935.

«Меня ещё удерживает что-то…»

Меня ещё удерживает что-то, Ещё мне лгут младенческие сны, Ещё я с тайной грустью жду кого-то — В судьбу мою вдруг упадёт с луны. Такой (такая) ничего не спросит. Всё примет, всё поймёт и всё простит. Ещё грущу, когда звезда горит, И тлением меня пронзает осень. Но эти ежедневные потери! И боль, и стыд ничем не утолю. За то, что, в общем, ни во что не верю, И никого, должно быть, не люблю. 1934.

«Я был плохим отцом, плохим супругом…» [9]

Я был плохим отцом, плохим супругом, Плохим товарищем, плохим бойцом. Обманывал испытанного друга, Лгал за глаза и льстил в лицо. И девушек доверчивых напрасной Влюбленностью я мучил вновь и вновь. Но вместо страсти сильной и прекрасной Унылой похотью мутилась кровь. Но, Боже мой, с какой последней жаждой Хотел я верности и чистоты, Предельной дружбы, братской теплоты, С надеждою встречался с каждым, с каждой. 1933.

9

Это стихотворение критиковали многие эмигрантские литераторы, но сам Юрий Софиев считал его честным и не отрёкся от него.

«Что же я тебе отвечу, милый?..»

Что же я тебе отвечу, милый? Скучно, по традиции, соврать. — В этот день холодный и унылый Я пойду соседа провожать. Жил да был сапожник в нашем доме. Молотком по коже колотил. За работой пел. За стойкой пил Жил и жил себе — вдруг взял, да помер. Омывают женщины его. Заколотят гроб. Сгниёт покойник. Милый мой, оставь меня в покое. — Больше я не знаю ничего. 1934.