Синий дым

«О, времени внезапный лёт!..»

О, времени внезапный лёт! Летит, летит за стрелкой медной, А пастушок свирель берёт К губам фарфоровым и бледным. На полках крашеных, добротных, На этажерке, на столе, В тяжёлых, прочных переплётах, — Свидетели давнишних лет. И пожелтевшая бумага Благоуханно шелестит. Вот Нельсон — адмирал со шпагой, Вот Бонапарт у пирамид. Единственный во всей вселенной Пейзаж неповторимых крыш, И Александр Благословенный Вступает в трепетный Париж. А вот мой дед, майор уланский, Со Скобелевым говорит, А по дороге Самаркандской Усталый ослик семенит. И мёртвых нет. Одни живые. Там, в бездне отшумевших дней, Горят огни сторожевые Несытой памяти моей. 1929.

«Я с детства странствиями окрылён…»

Я с детства странствиями окрылён, И баловня неволи и свободы Качали и ритмический вагон, И палуба большого парохода. В дни юности и трудной и суровой Возил, под орудийный лязг и шум, Истрёпанные книжки Гумилёва На дне седельных перемётных сум. И с прежнею неутолимой жаждой Хочу я слушать, видеть, верить, жить, И проклинаемую не однажды Земную нашу теплоту любить. Прохладный вечер. В синеве долины Особенно напевны голоса. И чёток хруст велосипедной шины. На склонах Галлии шумят леса. 1929.

Встреча

Семнадцать сжигающих лет. Вы сетуете: «Неужели». …Над озером бледный рассвет, Над озером тёмные ели. Как почва у наших болот, Так зыбкое счастье непрочно, Так к осени клонится год, И дни холодней и короче. Редеет наш северный лес, И за погибающим летом Застенчивого кадета Уносит сибирский экспресс… 1929.

Альпы [3]

«К утру Альпы», — учтиво сказал проводник, И я видел, как ты засветилась. И лишь солнечный луч к изголовью проник, До конца ты окно опустила. Электрический поезд несётся в горах. И я помню, как ты мне сказала: «Нумидийские всадники вязли в снегах, Погибали слоны Ганнибала». Целый день мы стояли с тобой у окна, В безмятежном блаженном томленье. Ты устала. Под вечер ты стала бледна, У тебя заболели колени. Нас застав у окна, распростёрся у ног Синий незабываемый вечер. Стало холодно. Вязаный тёплый платок Я накинул на зябкие плечи. 1929.

3

Стихи посвящены жене Ю.С., Ирине Кнорринг, хотя он не был ещё с нею знаком в этой поездке, которую воссоздаёт в своей памяти, но перенёс её образ — в воображении — в те времена, о чём пишет в своём Дневнике (Юрий Софиев, «Вечный юноша», дневник, Алматы, 2012).

Ирина Николаевна Кнорринг (1906–1943), поэт, мемуарист, автор книг «Стихи о себе», «Окна на север», «После всего», «Повесть из собственной жизни».

Бовэ

Помнишь, как мы подходили Ночью к собору с тобой. За руки взявшись, бродили По улице вековой. Какие-то великаны Начали строить его, Страшный, нелепый и странный, И не сделали ничего. Хаос дрогнул. Своё виденье Высекали и день, и ночь. Но ни вера, ни напряженье Его не смогли превозмочь… Снова шуршали шины, По холмам синели леса. И дорога, как свиток длинный, Бежала из-под колеса. Ни за какое небо Не отдадим мы с тобой Корку простого хлеба Нашей жизни земной.

Замок Ричарда Львиное Сердце

Мы взошли. Вот он, замок-титан. Вся Нормандия с вышины Обозрима. И вся залита Синим светом полной луны. Мы одни. Синева. Тишина… Полноводная Сена внизу. Волшебство этой яви иль сна Я с собой навсегда увезу. В год он выстроил замок такой, Заслуживший названье Gaillard,a. То-то радостью гордой и злой Билось сердце Ричарда. Над Нормандией тишина. Над Нормандией светит луна. Загорается матовым блеском В Андели черепица крыш. Эта ночь на скале отвесной — Щедрый дар от древней страны. А большая летучая мышь Режет жёлтое поле луны. 1935.

«Hotel de Sens. Когда-то на исходе…» [4]

Hotel de Sens. Когда-то на исходе Средневековья обитали здесь Епископы. И ловкий гид приводит Все данные. Советует прочесть Таких-то авторов. А камень чёрен. Дыхание больших веков хранит. Уж распадался, не был так упорен, Как некогда, дух зодчества в те дни. В невероятных, в узких переулках Зловоние, еврейский говор, мрак. А в булочных, на пряниках и булках Помёт мушиный или тмин и мак. А я смотреть спокойно не могу (Чьё сердце не волнуется в Париже?) На это кладбище, на эту мглу, По вечерам на этот полог рыжий. И эти почерневшие гробы, Что по ночам друг к другу жутко жмутся, Вздымало разъярённо на дыбы Святое пламя многих революций. 1929.

4

Это стихотворение в рукописях хранится и под заголовком «Сент-Антуанское предместье».

Версаль [5]

Трубит труба над лесом В осенний ясный день, И вот у ног принцессы Затравленный олень. Принцесса на картине, А осень наяву. И мы у тёмных пиний Садимся на траву. Сквозь редкий лес осенний Белеет Трианон. Теперь и наши тени — Лишь выдуманный сон. А здесь, у водоёма, Частенько поутру Играли жантильомы В опасную игру: Их по местам разводят — Такой простой сюжет, — А друг уже наводит Испанский пистолет. 1930.

5

Стихов о Версале у Ю.Софиева несколько. Это была незабываемая прогулка с Ириной Кнорринг накануне их свадьбы. Ирина Кнорринг тоже написала стихи о Версале, перекликаясь со строфами Ю. Софиева (Ирина Кнорринг, «После всего», Алма-Ата, 1993).

Отдых

Земное счастье. Лето. Тишина. Медлительное облако над садом. Чуть пламенеющая даль видна. Ты рядом — больше ничего не надо. Как будто не было обид и зла, Все эти годы с радостью приемлю. В густом овсе кричат перепела. На что ещё мы променяем землю? Я большего не жду и не ищу, Хоть каждый миг всегда сулил разлуку… [6] И матовую от загара руку Роняешь ты в высокую траву. 1932.

6

Стихи написаны в Шартре. «Каждый миг сулил разлуку» потому, что Ирина Кнорринг была смертельно больна диабетом.

«Сквозь шумы автомобилей…»

Сквозь шумы автомобилей, Чириканье воробьёв. Сквозь всё, что мы позабыли, Мне вспомнилось имя твоё. Где ты? — в Нью-Йорке, в Шанхае, В Калифорнии или в Москве? …Мы любили с тобою в мае Ходить по свежей траве. Почти ничего не осталось От прошлого. Даже сны Концом своим и началом Уходят в годы войны. И как в обречённости некой У страшных снов мы в плену, Потому что нельзя человеку До конца позабыть войну. А в то безмятежное лето Мы жили в доме большом. Стрелял я из пистолета И ездил с тобой верхом. 1935.

«Свод потолка и холоден и крут…» [7]

Свод потолка и холоден и крут, Холсты картин давным-давно поблёклых, Но той же райской радостью цветут Средневековые цветные стёкла. Заснул Адам под деревом в саду. Склонился змей и искушает Еву. И вот уже Архангел, полный гнева, На землю гонит, к бедам и труду. А грешников поджаривают бесы. Склонясь над яслями, мычат скоты… И с башенной огромной высоты Поплыл удар густой и полновесный. Перекрестились женщина, солдат… Века, века о том же — о пощаде. С такою же надеждою во взгляде… И так же исчезают без следа. Как грустно, что не существуют черти, Как грустно, что не крестится рука. Какая это мутная тоска, Так унизительно искать бессмертья. Вот если б мы уехали с тобой Сейчас в Италию или в Египет, Или шумели бы над головой В Австралии гиганты эвкалипты, Или волны ленивый, мерный всплёск Мы слышали, и красных сосен пенье, Или под стук ритмических колёс Дремали бы в блаженнейшем томленье… По улицам весёлых городов, Мы, крепко взявшись за руки, как дети, Бродили бы, без мыслей и без слов, Бродили бы — всё позабыв на свете. Как стало б на душе у нас светло. От сердца бы всё горе отлегло. Но в этой жизни счастье слишком редко. Мы задохнёмся в нашей душной клетке. 1935.

7

Это стихотворение потом будет переделано и напечатано в 1973 г. в казахстанском журнале «Простор» в новой редакции.

В готическом соборе

Свод потолка, и холоден, и крут. Холсты картин, давным-давно поблёкших. И только той же райской радостью цветут Средневековые цветные стёкла. Заснул Адам под деревом в саду, Склонился змей и искушает Еву. И вот уже архангел, полный гнева, На землю гонит к бедам и труду, А грешников поджаривают бесы, Склонясь над яслями, мычат скоты… Вдруг с башенной, огромной высоты Поплыл удар, густой и полновесный. Перекрестилась женщина, солдаты… Века, века о том же! — о пощаде! И с тою же надеждою во взгляде, И так же исчезают без следа! А приходящих вновь встречают черти И каменного ангела рука. Какая это мутная тоска — Как унизительно искать бессмертья!