Синий дым

«Милый друг, какая это грусть…»

Милый друг, какая это грусть: Вечером, или точней, под вечер, Может быть, читая наизусть — Медленно, вполголоса — о встрече, Или о любви, твои стихи — У чугунной постоять ограды Оголённого большого сада. Ведь февраль, а вечера тихи. У зимы уже не много власти. В синем небе ранняя звезда. В синем небе сучья. Никогда Грусть такую не отдам за счастье. 1934.

«Этими минутами оправдан…»

Этими минутами оправдан Весь наш горький и тревожный путь. Слепота моя, твоя неправда, Злоба, одиночество и жуть. Вот оно — теперь у нас во власти! Мы и догадаться не могли, Милый друг мой, о подобном счастье. В темноте и грусти долго шли. Как мы пробивались — дни и годы! — Сквозь отчаянье и пустоту. Нужно было в трудном переходе Защищать от жизни чистоту. Не из книг, и не из разговоров — Прожили мы подлинную жизнь. Вот теперь — сквозь пропасти и горы — Посмотри в себя, — и удивись. Но такие узнаёт минуты Только тот, кто через мир прошёл. Эти годы нас не дьявол путал, Это нас суровый ангел вёл. 1935.

КНИГА «ПАРУС» (1973)

«Сквозь сеть дождя, туман и холод…»

Ирине Кнорринг

Сквозь сеть дождя, туман и холод Смотрю на призрачный Париж. Как я любил, когда был молод, Пейзаж неповторимых крыш. И этот сад у стен Сената, Где на заре парижских дней Лишь нищей юностью богаты, Бродили мы среди аллей. Здесь, в детском уголке вселенной, Среди людских шумливых дел, Всегда гоним струёю пенной, Бежал кораблик по воде. Как часто мы за ним следили И планы строили с тобой О наших странствиях, что были Упрямой общею мечтой. А наш мальчишка белокурый Здесь сделал первые шаги. Но в нашей жизни ветер хмурый Уж веял холодом могил. Здесь, у старинного фонтана, Шумели листья над тобой, Но ты из жизни слишком рано Была уведена судьбой. Тебя хранит твоё искусство, А память мне дарит во сне… Любимой и покорно-грустной Всю жизнь ты будешь сниться мне.

«За расточительность в какой-то час…» [10]

За расточительность в какой-то час Мы платим поздней горькою заботой. Наш долг по беспощаднейшему счёту Жизнь одиночеством взимает с нас. Мучительный, счастливый плен Эрота Судьба нам предназначила в удел. Я каждый миг сносил, как пчёлы в соты — Чтоб мёд воспоминаний загустел. Со щедростью слепой и неразумной Развеяли мы счастье на ветру. И есть ли смысл в той полуправде умной, Что в поздний час пришлась нам ко двору?

10

Стихотворение первоначально было посвящено Елене Люц, гражданской жене В.Мамченко, с которой у Ю.Софиева был роман во Франции и потом долгая переписка, когда Ю.С. вернулся на родину. Он звал Елену к себе, но она не смогла оставить на произвол судьбы больного Мамченко, с которым тогда уже не поддерживала супружеских отношений, но он был на её попечении, не имея родственников и средств существования. Стихотворение отражает драматические переживания любви Ю.С и Елены. Видимо, не желая огорчать друга, Юрий Софиев снял посвящение, когда послал эти стихи ему и когда напечатал их.

Памяти Ирины Кнорринг

Ничего не вернёшь, ничего не поправишь, Ничего не расскажешь и не объяснишь. Ни к чему болтовня о «сиянье и славе», Даже вовсе не где-то там… вовсе не спишь. Без следа. Без надежды на отклик и встречу. Только книги и вещи живое хранят. Эта рана — ее никогда не залечишь — Беззащитная голая совесть моя. И над жизнью твоей — так нелепо истлевшей, И над жизнью моей, уж не нашей весной, Веет ветер, с далёких морей залетевший… Плющ зелёный и розы на глине осевшей. Крест дубовый, сколоченный верной рукой [11] .

11

Ирина Кнорринг сначала была похоронена на кладбище Иври, и на могиле её действительно стоял деревянный крест. Потом брат Ю.С., Лев Бек-Софиев перезахоронил Ирину Кнорринг на кладбище Сент-Женевьев де Буа, в родовой усыпальнице Бек-Софиевых, рядом с другими русскими эмигрантами.

В больнице

Белая косынка в коридоре, В тишине, склонилась над столом. Сумрак колыхающийся спорит С желтоватым световым пятном. Издалёка грохот нарастает. Прогремит и стихнет за окном. И грохочет в воздухе ночном. Поезд из Бретани! — Помнишь, море? Бешено летящее на мыс? В этом торжествующем просторе «На краю земли» стояли мы. Мы мечтали в будущем июне Снова слушать этот рёв и вой! Это… это было накануне Страшной катастрофы мировой! И теперь страна иная снится, Только к ней заказаны пути. Если б через горы и границы По снегу, пешком, босым дойти! Париж, 1941.

«Вот нищий ждёт с протянутой рукою…»

Вот нищий ждёт с протянутой рукою, И нам при нём в довольстве жить нельзя. И век наш виснет тучей грозовою, Борясь, страдая, гневаясь, грозя. Не нам жалеть о гибнущем покое, — Покоя мы не знали никогда! Там, где случайно соберутся двое Во имя лучшего — спешим туда! С упрямою и твёрдою надеждой В неясную ещё мы смотрим даль. И ветер будущего, ветер свежий Летит в лицо, и прошлого не жаль. Так мы стоим с раскрытою душою, Приветствуя эпохи грозный бег. Лишь человеческою теплотою Мы озарили беспощадный век.

«Беспредельно холодный простор…»

Беспредельно холодный простор Атлантического океана. Силуэт фиолетовых гор. Гаснет день по-осеннему рано. Запоздалые чайки спешат К берегам. Утихает природа. И огромный пылающий шар Опускается медленно в воду.

Ла Рошель

«Порт Ла Рошель» — с ветрами спорит Века чугунная плита. Две белых башни, что на взморье Стоят на страже у порта. Здесь каждый дом и каждый камень И кровь, и беды затаил. Здесь мера — гугенота пламень В дубовый стол кинжал вонзил. — «Мы будем биться! Биться на смерть!» Рукой коснулся я стола. В дни исторических ненастий Безумцев храбрость не спасла. Развязный гид толпе туристов Безбожно врёт об именах Нотабилей или магистров, Чей здесь хранится бренный прах… И мы с тобой бродили тоже По этим улицам ночным. И ветры времени изгложут И наши тени, наши сны. А там, за каменной стеною, Шумит прибоем океан, Чудесной манит синевою, Виденьями далёких стран. Стоит овеянная былью, Легендами былых веков. И к ней летят цветные крылья Рыбачьих вольных парусов.

«Шумит вода у мельницы высокой…» [12]

Шумит вода у мельницы высокой И лунный блик трепещет на волне. У омута высокая осока Под ветром слабо шелестит во сне. Германия. Вздымает замок древний Две каменные башни в высоту. И в лунном мареве стоит деревня, И мы стоим на каменном мосту. Течёт вода. Течёт вода под нами. Взволнованно растут из глубины И множатся с нелёгкими годами Виденья мира, беды, радость, сны. Кому понадобилось, чтобы снова Чужая юность мучила меня? И так томительно в лесу еловом Грибами пахло на исходе дня? Кому понадобилось, чтоб дрожала Горячая рука в моей руке, И чтобы ты, почти в бреду шептала Слова на чужеродном языке?

12

Стихотворение посвящено украинской девушке, с которой Ю.С. познакомился в Германии, куда был угнан на принудительные работы, как и эта девушка, обозначенная в цикле стихов «Шумели сосны» (из книги «Пять сюит») под инициалами «Е.Л.». Стихотворение взято оттуда.

Сен-Мало

Древний, изъеденный ветром гранит. Синь и воздушный простор океана. Крест одинокий над морем стоит — Мы на могиле Шатобриана. …Тяжко ложились на узкие плечи Гордость, тоска, одиночество, честь. С этого берега в пасмурный вечер Гнал его ветер, куда-то, бог весть… Ты мне сказала, прервавши молчанье: Все, кто нужду и беду испытал, Все, кто был послан судьбою в изгнанье, Все, кто скитанья судьбою избрал, Все, кто дорожною пылью дышали, Ставили парус, садились в седло, Все, кого солнце дорожное жгло, — Все эти люди нам братьями стали. Кто-то им щедрою мерою мерил, Каждого щедро бедой наградил… В спящей Флоренции Дант Алигьери Кутался в плащ и коня торопил… Ты оперлась на меня. Перед нами Вспугнутой птицы сверкнуло крыло. Дни эти стали сочтёнными днями В древнем разбойном гнезде Сен-Мало.

Детство

Мать мне пела Лермонтова в детстве, О Ерошке рассказал Толстой. И сияло море по соседству С нашим домом, лес шумел большой. Чёрный сеттер, с верностью до гроба, Неизменно следовал у ног. В эти годы с ним мы были оба В полной власти странствий и дорог. И когда я взбрасывал на плечи Маленькое лёгкое ружьё — Нам обоим, радостно-беспечным, Счастьем раскрывалось бытиё. О суровый берег бились волны Колыбелью жизни предо мной. Океан вздымался, мощью полный, Полной увлекаемый луной. Мы сидели молча, в жизнь вникая, Белокурый мальчик с чёрным псом. А планета наша голубая Кренилась в пространстве мировом. Через отреченья и потери Верность своему крепим сильней. Так стихам и жизни буду верен С самых первых до последних дней.