Сирийский рубеж 3

С каждым шагом во дворе детского дома, ко мне возвращалась память Саши Клюковикна. Вот он бегает среди качелей и дёргает какую-то девчонку за косички. Следующее воспоминание касается побега за территорию детского дома, когда забор ещё был целый.

Забор, судя по воспоминаниям, Саша преодолел. Но на обратном пути получил палкой от сторожа. Сейчас не видно ни забора, ни сторожа.

— Товарищ майор, вы чьих будете? — услышал я голос справа.

В моём направлении шёл старик, опирающийся на палку. Лицо грязное, а телогрейка вся чёрная. Дед будто бы из угольной шахты вылез.

— Здравствуйте… Гвидон Матвеевич, — вспомнил я имя этого старика.

Это был тот самый сторож. По совместительству ещё и кочегар, если верить воспоминаниям Клюковкина. А в руках у Матвеевича та самая палка, которой по спине и голове получил мой предшественник.

— Ба! Санёк! Приехал, али мимо проходил?! Уже майор! — подошёл ко мне Матвеевич.

Дед сначала хотел протянуть руку, но постеснялся. Она у него была в саже.

— Давай хоть руку пожму, Матвеич, — протянул я свою ладонь.

Старик улыбнулся и пожал мне крепко руку.

— Что нового, Матвеич? — спросил я.

— Да ничего. Как видишь, всё у нас старое. Директор и воспитатели есть новые. Ох и досталось им хозяйство от прошлых. Даже вон Казакова не выдержала и уехала. Теперь только память о муже осталась. Толку никакого от этого названия.

Пока мы медленно шли ко входу, Гвидон Матвеевич многое мне рассказывал. Продуктов в детском доме не хватает, одежды детям тоже. Да и с углём чего-то плохо.

— В стране угля нет?

— Есть, да до нас не доходит. Его ж привези, разгрузи, в кочегарку занеси. Я ж пока ж всё сделаю, народ растаскивает.

Видно, что на этот детский дом постепенно начали забивать. Давно проверок не было, и это плохо. Если не заботиться о своих детях, у страны может не быть будущего.

Мы прошли через большие двери и оказались в небольшом фойе. Внутри было не менее печально, чем снаружи.

Стены периодически подкрашивались, но ситуацию это не спасало. На потолках осыпалась побелка, пошли трещены. Паркет был не таким натёртым и не столь целым.

На батареях сушились много пар сапог. В дальнем углу было слышно, как по тарелкам бьют ложками. До меня доносился приятный запах горохового супа и картошки. Как раз было время обеда.

— Матвеич, мне бы гостинцы куда-нибудь положить, — вытянул я перед собой авоськи.

— Да мне давай. Я сейчас отнесу на кухню. А там уже и деткам распределят.

Я отдал сладости деду Гвидону, а сам прошёл чуть вперёд. На входе целая экспозиция, посвящённая Петрухе. В небольшом шкафу за стеклом его фотография, информация о нём и личные предметы. Узнал я его наручные часы, которые были на нём во время его последнего полёта. Были и другие интересные вещи.

— Ты его знал, верно? — спросил Матвеич, который безуспешно оттряхивал себя от пыли.

— Да. Однополчане мы с ним, — ответил я.

— Жаль парня. Это кстати дети сами сделали стенд.

— Молодцы. Петруха был бы рад, — ответил я.

— А ты? Тебе не нравится? — показал мне Матвеевич на другой шкаф.

За прозрачным стеклом была экспозиция, посвящённая мне. Большая фотография, вырезки из газет, фото с выпуска в училище. Даже откуда-то взяли лётный шлем и наградной лист моего первого ордена Красного Знамени.

А ещё фотографии из Сирии и Афганистана. Наверняка, ребята с моего полка поделились материалом. Есть фотографии из… Соколовки. Это уже интересно, откуда они тут могли взяться.

По коридору послышались громкие шаги. Я повернул голову и увидел, как в мою сторону быстро шла женщина. Она нервно поправляла причёску, осматривая коридор. Как будто проверяла его чистоту.

— Саша Клюковкин! Ну наконец-то ты к нам пришёл, — радостно меня встретила женщина и обняла.

Что уж сказать, на душе сразу стало тепло, вспоминая кто эта тётя. Зинаида Александровна, наша воспитательница. В моём прошлом мы их звали сокращённо «воспами». Но именно эту женщину между собой Клюковкин и его товарищи звали Зинсан.

Из воспоминаний моего предшественника можно сделать вывод, что это женщина — чудесный человек. Она старалась дать хоть какое-то понятие детям о материнской ласке.

— Как вырос! Как возмужал! Почему так долго к нам не заходил?

— Погряз в работе. Времени совсем не было.

— Ну ты в своём репертуаре. Хочешь пройтись? С детьми пообщаться?

— Да. Я ж для этого сюда пришёл.

Оставив шинель и фуражку в комнате воспитателей, мы пошли с Зинсан по коридорам детского дома.

Жили воспитанники интерната в комнатах до шести человек. Это можно сказать роскошь, так как в моём интернате в прошлом спальни были рассчитаны преимущественно на десять человек.

Девочки располагались на втором этаже, мальчики — на первом. Как сказала Зинаида Александровна после отбоя вход на второй этаж всем мальчикам запрещен.

— И вы думаете, все этот запрет соблюдают? — улыбнулся я.

— Ну до тебя многим здесь далеко. Помнишь, как ты умудрился где-то достать слабительное и подсыпал дежурным воспитателям, чтобы отвлечь их внимание? А потом оказалось, что ты добавил им фотораствор в чай.

Ну ты Клюковкин и засранец!

Войдя в одну из комнат, я оценил интерьер. Мебель включала видавший виды «гарнитур» из панцирных кроватей, тумбочек, стола и стульев. Имелось два встроенных деревянных шкафа для одежды, каждый на трех-четырех воспитанников. Пахло порошком, хозяйственным мылом и остатками «Дихлофоса». На одной из кроватей лежал зашитый-перешитый с одним глазом медвежонок и аккуратно сложенные вязанные носки.

— Присяду? — спросил я, указывая на железную кровать у окна.

— Это ж вроде твоя кровать. Можешь, конечно.

На кровать я так и не сел, а только подошёл к дужке и прикоснулся. По телу пробежал холодок. И не только, потому что таким является металл этой кровати. Я вспомнил, как ночью Клюковкин забирался на подоконник и смотрел вдаль.

— Ты всегда ждал, когда за тобой придут, Саша. И именно здесь.

В моём прошлом я делал тоже самое. Смотрел и ждал. Сначала маму. Потом папу. Потом кого-нибудь, кто может быть родственником.

А как нелепо звучал вопрос: ты любишь свою маму? Покажите мне её. Может, я и дам ответ. Тогда я и понял, что эти иллюзии о маме, которой нет, ни к чему.