Скопа Московская

— Прошу честь, — ответил гонец, хлопнув себя кулаком по груди и умчался обратно.

Гетман жестом подозвал пахолика, вернул ему копьё и принял обратно булаву.

— Отправляйся к Казановскому с Дуниковским, — приказал гетман другому пахолику, который выполнял роль гонца, — вели ждать, атаки прямо сейчас не будет.

К Струсю никого отправлять не стал. Исполнительный полковник не ударит без приказа в отличие от застоявшихся уже гусар отдельного отряда, стоявших на самом краю правого фланга. Вообще, отвага гусар с лихвой перекрывалась своеволием их командиров, готовых наплевать на приказы, если те им не по нраву. Жолкевский был готов сам ехать к Казановскому с Дуниковским, чтобы унимать их, не допуская преждевременной атаки. Однако обошлось, оба ротмистра послушались гонца и держали своих коней в узде. Надолго ли их покладистости хватит, гетман не хотел гадать. Да и пара фальконетов не сильно расстроят порядки наёмников, у тех и свои пушки есть. Мигом подавят жалкую артиллерию, какой располагал Жолкевский. А значит после десятка выстрелов, когда будут первые жертвы, но вражеские пушки ещё не подавят фальконеты, надо атаковать.

Ждать осталось всего-ничего. Гетман снова показательно передал пахолику булаву и принял копьё. Он демонстрировал всем, что готов к атаке, надо только немного погодить.

Стоило только зарявкать наёмничьим пушкам, как Жолкевский вскинул руку ещё одним картинным жестом. И по всем польским позициям запели горны, отправляя кавалерию в новую атаку.

* * *

На сей раз на нас обрушились всей мощью. Как я и предполагал Жолкевский поставил всё на карту, и на наши позиции неслась вся польская сила, какой он только располагал. Никаких резервов — один ошеломительный удар, стремительный натиск, которым так славна гусария.

Они прошли шагом до самого плетня, и тут же прямо под огнём пушек Паулинова, от стройных рядов гусарии, отделились команды запорожских казаков. Черкасы спешились и принялись растаскивать рогатки, заодно валя и куски плетня, который мешал ляхам развернуться во всю ширь. Тогда Огарёв решился на риск. Без моего приказа он выдвинул самые стойкие стрелецкие сотни вперёд. Они прошли буквально сотню шагов и принялись палить по казакам и гусарам, провоцируя ляхов атаковать. Бросив разбирать рогатки, казаки поспешили отойти, предоставив гусарам место для атаки. Те тут же пустили коней быстрой рысью, стремясь догнать и втоптать в землю наглых стрельцов, сорвавших план их гетмана. Однако Огарёв не ошибся в выборе сотен, которые отправил на это рискованное дело. Они успели вовремя отступить, дав на прощание залп по наступающей гусарии, и ушли под прикрытие пушек с засеки и стоявших за рогатками товарищей.

И всё же, несмотря на картинные жесты, атаковать сломя голову, Жолкевский не спешил. Он проводил через проходы в плетне всё больше и больше гусар, собирая их прямо под нашим огнём в колонны, которые должны были обрушиться на засеку и стоявших на флангах стрельцов. И только собрав их, несмотря на потери от нашего огня, буквально обрушился на пехоту.

Только в этот раз понял я, чем так страшен натиск тяжёлых гусарских хоругвей. В прошлые атаки нас как будто шапками закидать хотели, теперь же взялись всерьёз. Да так что затрещали рогатки, зазвенела сталь почти сразу. Пушки и стрельцы успели дать лишь один залп, прежде чем гусары сокрушительным селевым потоком обрушились на их позиции. Ударили в копья, убив многих из первых рядов — от этого оружия рогатки не спасали. И тут же взялись за сабли и длинные концежи. Стрельцы отбивались бердышами. То и дело рявкали картечью малые пушки с засеки, куда лезли спешившиеся казаки. Драка всюду шла настолько жестокая, что я и представить себе не мог. Ни в каком фильме, даже претендующем на полную историческую достоверность такого не покажут. Ни один режиссёр, даже самый распоследний мизантроп, не может показать самого дна человеческой жестокости, которая проявляет себя в сражении. Когда либо ты, либо тебя, и третьего не дано. Люди убивают и калечат друг друга, без изощрённых приёмов, простыми и сильными ударами. Валят наземь и забивают насмерть. Рубят с седла лихо, от души, чтобы тот, кому не повезло попасть под саблю, уже не поднялся. Катаются по земле среди переломанных веток на засеке, пытаясь не то зарезать, не то придушить врага. Ни о каком благородстве и речи нет. Упавшего добивают сразу, не дают подняться. Потерявший оружие считай покойник. Ударить в спину — легко, нечего подставляться.

Я впервые видел картину человеческой жестокости во всей её неприглядной красе с такого близкого расстояния. Наверное, желудок и нервы князя Скопина были покрепче моих и он не раз видывал подобное, а то и похуже. Уж его таким не пронять. А вот мне внутри него было очень сильно не по себе. Никогда в прежней жизни не доводилось мне сталкиваться с подобной жестокостью.

И главное я понимал — стрельцов собьют с позиций и нам придётся прикрывать их отступление к укреплённому табору. А лезть в эту сумасшедшую рубку с гусарами мне совсем не хотелось. Но куда же деваться — на дворе не то время, когда командовать армией можно из относительно безопасного блиндажа или бункера. Воевода сам должен вести солдат в бой, иначе просто уважать перестанут. А кому нужен не уважаемый войском командир?

Но пока стрельцы держались крепко. Рубились отчаянно, несмотря на потери. Гибли и наседающие на наши позиции ляхи. Бердыш всё же страшное оружие ближнего боя, отразить его удар почти невозможно. А если уж попал — не важно по закованному в броню гусару или его коню, обоим не поздоровится. С засеки их как мог прикрывал огнём Паулинов, однако туда постоянно лезли черкасы, да и с флангов так и норовили наскочить панцирные казаки. Их было не так много, но более мобильные чем гусары, они успевали атаковать и уйти, прежде чем пушки давали по ним залп со смертельно короткой дистанции.

А самое противное, я никак не мог помочь стрельцам. Вся моя поместная конница и все наёмные кавалеристы понадобятся, когда пехоту собьют-таки с места, заставят отступать в табор. И потому мы стояли в считанных сотнях шагов от жестокой сечи, на убойной дистанции для разгона и удара, и не двигались с места. Лишь наблюдали за тем, как отчаянно дерутся стрельцы.

И тут ко мне подлетел гонец из флангового дозора. Я оставил там, на берегу Гжати, рядом с покинутым по случаю битвы селом Пречистым, десяток поместных всадников, наблюдать, не пойдут ли ляхи ещё и оттуда.

— Ляхи через Пречистое идут, — доложил он. — Пожгли его и берегом Гжати двинули на нас. Мы отошли, как велено. А они сейчас, верно, плетень рубят, чтобы поболе их, клятых, разом дальшей идти смогли.

— И сколько их там? — спросил я, понимая, что от его ответа зависит, быть может, судьба всего сражения.

— По значкам никак не меньше шести хоругвей, — ответил гонец и добавил, как будто хотел добить, — все гусарские.

Хуже чем гусары на фланге не может быть ничего. Но думать об этом некогда, надо реагировать на новую угрозу, и быстро.

— Мезецкий, готовь людей, — бросил я князю воеводе, — я к Огарёву на два слова.

Не давая ему или кому бы то ни было ещё остановить меня, дёрнул поводья, направив коня к осаждённой врагом засеке. Риск, снова риск, и снова оправданный. Просто так забрать конницу я не мог, это увидят и моральный дух пехоты падёт окончательно. Тогда ни о каком отступлении и речи быть не может. Как только стрельцов собьют с места, они побегут, строй рассыпется, и вряд ли хотя бы половина доберётся до укреплённого табора. А уж там они посеют панику, а значит на всей битве можно ставить большой и жирный крест. Чтобы не допустить этого, нужно рискнуть.

Остановить меня не пытались, зато следом поскакали мои дворяне. Все с саблями наголо, готовые встретить любую угрозу. И не зря! Прорвавшиеся к засеке панцирные ляхи обратили внимание на наш небольшой отряд. Будь я один, тут бы мне конец и пришёл, но рядом скакали мои дворяне во главе с верным Болшевым, что успел сломать саблю и орудовал теперь подобранным польским палашом. Врагами нашими были не гусары, те не умели так быстро реагировать на изменение обстановки — тяжёлая конница нужна для таранного удара, а не для таких вот рейдов и наскоков. На нас мчались, горяча уставших коней, панцирные казаки.

Мы схлестнулись в быстрой и жестокой схватке. Вооружённые и экипированные почти как поместные всадники казаки устали да и коней приморили, а лошади у них были куда хуже гусарских. Наши же скакуны отдохнули после схватки и за время стояния, пока Жолкевский ждал подхода своих пушек. Это сыграло нам на руку. Я успел схватиться лишь с одним врагом. Он сходу попытался достать меня клевцом на длинной рукоятке, целя в лоб. Но я оказался быстрее. Тяжёлый клинок сабли опустился на его плечо, прикрытое кольчугой, как оказалось не лучшего качества. Во все стороны полетели кольца, и подзатупившийся уже за день клинок разрубил ляху ключицу. Он закричал от боли, когда сталь сокрушила рёбра. К счастью клинок не застрял, когда я с силой вырывал его из тела умирающего врага. Тот покачнулся в седле и свалился на землю.