Скопа Московская

Когда я оглянулся, оказалось, дело кончено. Один из моих дворян поддерживал товарища, готового вывалиться из седла. Остальные были в порядке.

— Забирай товарища в табор и мигом обратно, — велел я тому, что помогал раненному, однако сам раненный сделал отрицательный жест.

— Глубоко пропороли меня, — сказал он слабеющим голосом, — до самых потрохов клинок добрался. На засеке уложите меня со стрельцами, чтобы не оставаться тут в поле.

Я молча кивнул и наш отряд поспешил дальше.

На засеке Огарёв привычно уже ругался с Паулиновым. Оба были упрямы как стадо баранов и уступать друг другу не собирались.

— А я те грю, — сбивался с обычно грамотной речи на какой-то несусветный говор Огарёв, — бери свои клятые пушки и дуй в табор. Чтоб духу своего тут не было!

— А вот этого не хочешь ли? — сунул ему под нос кукиш Паулинов. — Без моих пушек засеку живо возьмут. Сколько раз только ими и спасались, а?

— Так ведь скоро и с ними не сдюжим, Слава, — сменил тон Огарёв. — Лезут и лезут кляты ляхи да казаки, чтоб им пусто было. Три, много четыре приступа отобьём, и всё.

— Да без моих пушек и одного не отобьёте, — решительно заявил Паулинов.

— Надо отбить, — произнёс я, обращая на себя внимание спорщиков. — Не ждали воеводу, — усмехнулся я, глядя как вытянулись их лица, — да вы тут ляхов не увидите, пока те вас в сабли не возьмут. Спорщики.

— Прости, князь-воевода, — попытался стянуть с головы шапку Огарёв, но тут же сморщился от боли. Под шапкой обнаружились полотняные бинты, которыми были перевязан лоб. Кровь на них засохла и видимо шапка, которую он напялил сверху, прилипла к бинтам и теперь не хотела сниматься.

— Оставь уже, — отмахнулся я, — не до вежества. Говоришь, три, много четыре приступа отобьёшь, и всё?

— Не сдюжим больше, — кивнул Огарёв. — Да и немцы так долго, мыслю, не простоят. Нам с ними разом отходить надо, иначе разделят нас да расколотят. Ляхи ж на конях, с отступающими им драться сподручно.

— А если без пушек? — глянул я на него.

— Три точно, — подумав ответил Огарёв. — Ляхи с казаками тоже устают. Четвёртого не сдюжим, посыплемся.

— Паулинов, сколько надо пушек для обороны засеки? — продолжил я расспросы.

— Все, что есть, — само собой, заявил тот.

— А если под обрез оставить? — задал я неприятный вопрос.

Ему явно не хотелось отвечать, даже думать в эту сторону не хотел, но отвечать пришлось.

— Две, как сразу стояло, — сказал Паулинов. — И чтобы я при них был.

— Нет, — отрезал я. — Ты с главным нарядом из табора отход прикрывать будешь. Кто из твоих сможет углы рассчитать и картечью своих не посечь?

Паулинов смешался. Он был едва ли не единственным настоящим пушкарём в моём войске после отъезда Валуева. Остальные умели заряжать пушки и палить из них, а вот целиться уже нет. Эта наука доступна весьма немногим.

— Ты, голова, голову береги, — напоследок бросил он Огарёву, — не подставляй боле под ляшьи сабли.

И он ушёл к своим, уводить пушки.

— А ты чего приехал-то, князь-воевода? — спросил у меня стрелецкий голова. — Ведь не нас с Паулиновым, чёртом упрямым, замирять. Я бы его переупрямил до следующего наката.

Тут у меня были серьёзные сомнения, но озвучивать их не стал. Нет времени, да и незачем.

— Ляхи идут берегом Гжати, — сообщил я Огарёву. — Пока делают проходы через плетень да жгут Пречистое. Но скоро объявятся у нас на фланге. Я увожу конницу, сколько её осталось.

— Люди увидят, духом падут, — мрачно заметил он.

— А как ляхи ударят свежими хоругвями гусарскими, некому будет падать духом, — ответил я. — Тебе, голова, приказ, держаться сколько сможешь, и ещё чутка. Отобьёмся от гусар, сразу придём к тебе на подмогу, сколько нас не останется.

— Продержусь, — кивнул он, мрачнея. — Всё ж и враги утомляются, не только стрельцы мои. Да и поболе нас. Сдюжим, сколь сможем, да ещё чутка, как ты говоришь, князь-воевода.

— О большем просить не могу, — сказал я, и развернул коня, пора возвращаться. Вряд ли гусары любезно обождут с атакой до нашего появления.

* * *

Пустить сразу шесть свежих гусарских хоругвей во фланговый обход, да ещё и берегом реки, было риском. Но оправдайся он, и московиты будут раздавлены. Зборовский бил по-рыцарски в лоб, а его встречали рогатки и пушки. Жолкевский презирал столь примитивную тактику. Конечно, гусары — лучшая кавалерия в мире, но одного этого мало. Ими надо правильно командовать, иначе толку от их выдающихся боевых качеств будет не слишком много. Что и доказали атаки Зборовского на московские порядки.

Пройти скрытно такие силы не смогли, а потому и не пытались. Двигались быстро. Московскую деревеньку на пути пустили по ветру, чтобы жалкие холопьи халупы не мешались на пути. Оставили только церковь, даже среди гусар было немало православных и жечь их святыню хорунжие не рискнули. К чему раздражать своих же людей перед схваткой. Тем более своевольных гусар.

Осталось дождаться, когда пахолики проделают проходы в клятом плетне, который перегораживал поле боя, и можно бить во фланг московской пехоте. Конечно, её прикрывает их конница, но что такое вооружённые на казацкий манер[1] всадники и заграничные рейтары против гусар. Их просто сметут и не заметят. Тем более что кони у московитов и наёмников куда хуже гусарских аргамаков да и приморились после нескольких атак, а у Казановского с Дуниковским все кони свежие. Нет, ни гетман, ни хорунжие, отправленные им в обход, не сомневались в победе. От неё их отделяло лишь время.

Но прежде чем пахолики сумели проделать новые проходы в плетне, к хорунжим подлетел вестовой с докладом.

— Паны офицеры, — скороговоркой протараторил он, — московиты коней на нас поворотили. Идут широкой лавой.

— От же псякрев, — ударил кулаком по луке седла Казановский. — Пёсьи дети знают, как воевать!

— Сколько в плетне широких проходов? — вместо эмоций спросил у вестового Дуниковский.

— Три будет, — ответил тот. — Ещё в паре мест только начали валить плетни, но они крепко сидят в земле, что твои рогатки.

— Плевать на них, — отмахнулся Дуниковский и обернулся к товарищу. — Пан-брат, я так мыслю, разделим хоругви. Широкими проходам пойдут товарищи, а узкими — пахолики. Мы ударим первыми в копья, а пахолки, как им и должно, поддержат нас, как соберутся в достаточном количестве.

— Риск благородное дело, пан-брат, — согласился с ним Казановский. — Ударим тремя колоннами и сомнём московскую конницу. А после и их стрельцов черёд придёт.

Они отдали приказы, и вскоре разделившиеся на две неравных части хоругви, шагом двинулись к плетню.