Скопа Московская

— Пан хорунжий, — выпалил вестовой, отправленный к пахоликам, на которых Казановский рассчитывал. Лошадь под ним плясала, вестовой пытался унять её, но разгорячённое животное попросту не желало стоять на месте, — пан хорунжий Вейер докладывает, что рейтары атаковали пахолков и сейчас идёт рубка не на жизнь, а на смерть. Он никак не может прийти вам на помощь, потому как лучшие гусары-товарищи ушли с вами и с паном хорунжим Дуниковским. И теперь пану Вейеру приходится за свою жизнь драться.

В ярости Казановский врезал кулаком по бедру. Московиты и немцы обвели их вокруг пальца, заставили плясать под их дудку. Гетман никогда не простит такой глупости.

Что ж, раз от пахолков помощи ждать не приходится, надо навалиться на московских дворян со всей силой, что осталась ещё. И смять наконец сопротивление этих жалких, плохо вооружённых поместных всадников.

— Паны-братья! — воскликнул Казановский. — Или мы все тут не гусары! Или все мы тут не товарищи! Бей московитов! Убивай гусария!

И он пришпорил коня, ведя своих гусар не прорыв.

— Бей-убивай, гусария! — поддержали его товарищи.

— Руби их в песи! — донеслось в ответ со стороны московитов. — Вали в хуззары!

И под эти крики две конных лавы столкнулись снова. Без порядка, в полном хаосе, где правит лишь сила.

* * *

В каждом сражении есть такая точка, пройдя которую командир, будь то сотенный голова или большой воевода, понимает, что пора отступать или наоборот надо навалиться всей силой на врага, и он дрогнет, побежит. Именно в этом и заключается талант настоящего военачальника — если не безошибочно, то хотя бы максимально точно угадывать этот момент, и ни в коем случае не путать одно с другим.

Делагарди был хорошим командиром, и он никогда прежде не упускал того самого решительного момента. Конечно, ему никогда не нравилось отступать, однако он понимал, ещё немного — и даже прочные ряды наёмной пехоты не выдержат. Ни дисциплина, ни стойкость не спасут от натиска гусар. Тем более что с фланга заходят панцирные хоругви, и есть нешуточный риск оказаться отрезанным от лагеря. Вот этого допустить Делагарди не мог.

— Барабаны! — крикнул он. — Бить отход! Спиной вперёд! Шеренгами! К лагерю! Марш!

И наёмная пехота фон Тунбурга начала отступление. Медленно и размеренно, как это и положено. Первая шеренга уходила за самый последний ряд, прикрываемая пиками товарищей, стоявших у них за спинами. За ней это проделывала вторая шеренга, затем третья, и так, пока ушедшие первыми снова не окажутся впереди, чтобы снова уйти назад. Продвижение прикрывали носившиеся как угорелые английские, шведские и голландские мушкетёры, палившие из своих мушкетов с забитыми пороховой гарью стволами. Перезаряжать их с каждый разом становилось всё большей мукой. Шомпола то и дело норовили сломаться, и тогда от мушкета уже никакого толку, а менять их во время боя получается плохо. И всё равно солдаты стреляли раз за разом, со всё большим риском, всё медленнее и осторожнее перезаряжая оружие. Потому что без их прикрытия пикинеры станут слишком удобной мишенью для налетающих с фронта и правого фланга всадников.

— Пушки на фланг, — командовал Делагарди. — Бить по панцирным хоругвям.

Лёгкие орудия оттащили первыми. Генерал отправил с ними полуроту мушкетёров для прикрытия. Пушки расположили в деревне с почти непроизносимым русским названием Пырнево. Деревня, не деревня, а так местечко в два десятка низких избёнок, чьи обитатели разбежались, уведя скотину, как только увидели подходящее войско. Крестьянская доля такая — успей сбежать, иначе помрёшь, не сегодня, так зимой, если от солдата (не важно чьего, своего ли вражьего) скотину не убережёшь. Сидят, наверное, сейчас в лесу вместе с такими же землеробами из сожжённого поляками Пречистого, что на берегу Гжати. Рядом с ним сейчас поместная конница князя Скопина вместе с почти всеми наёмными кавалеристами насмерть рубится с зашедшими во фланг гусарами. Помощи от русских не будет. Их пехота тоже начала отход, но если к ним вскоре не присоединится тот же Скопин, о ней можно забыть. Без рогаток русские стрельцы не выдержат атак гусарии в открытом поле. Им просто нечего противопоставить безумному натиску крылатых гусар. А уж если те снова в пики ударят… Тут русским точно не поздоровится.

Однако обо всём этом Делагарди думал отвлечённо, мельком. Сейчас надо спасаться самим. А для этого, согласно плану, который они вчера разработали с Михаилом, князем Скопиным, нужно отступить в укреплённый лагерь, и оттуда поддержать стрельцов мушкетным огнём. Лишь бы тех не рассеяли раньше.

Оттащенные в Пырнево пушки, наконец, заговорили. Их выстрелы стали крайне неприятным сюрпризом для наскакивавших на фланг наёмной пехоте панцирных казаков. Они оказались не такими стойкими как гусары, что и не удивительно, и отступили. Мушкетёры успели дать им в спину залп, прежде чем гусары снова обрушились на наёмную пехоту, заставив мушкетёров укрыться за длинными пиками товарищей. Пушки, до которых гусары пока не могли добраться, и тут помогли отступающим. Всё же ядра, даже самых маленьких орудий, легко могут сшибить с седла гусара, переломав ему все кости. А терять настолько дорогую кавалерию поляки себе позволить не могли. Так что гусары стали действовать осторожнее, давая пехоте возможность отступать быстрее.

Долго это не продлилось. Квадраты отступающих пехотных рот подошли к самой околице Пырнева, и пушки пришлось тащить дальше, уже в лагерь. Делагарди же, расположившийся в деревеньке вместе со своим штабом, пока не спешил следовать за ними. Как бы ни велика была опасность, он должен находиться вместе с войсками. Нет ничего хуже для боевого духа солдат, чем вид бегущего генерала.

— Господа офицеры штаба, — обратился он к стоявшим рядом, — за шпаги. Встанем плечом к плечу с нашими товарищами.

В первые ряды, конечно, обнаживший шпагу Делагарди не полез. Потому что ещё хуже для боевого духа солдат вид убитого или пленённого генерала. Оказавшись в знамённой группе, окружённые драбантами, офицеры штаба, да и сам Делагарди были бесполезны. Они просто шагали вместе с остальными, готовые в любой момент вступить в бой. Но командовали теперь совсем другие люди. Тунбург и Таубе сорвали голоса. Тот и другой постоянно находились среди солдат, их шпаги были в крови. Тунбург ранен, левую руку его кое-как перемотали прокипячёнными бинтами, однако уходить в тыл упрямый немецкий полковник не собирался. Таубе справлялся не хуже него, и всё равно уступить ему командование Тунбург отказывался наотрез. Мушкетёрами руководил невысокого роста англичанин по имени Грэм Колвин. Он носился как угорелый, орал команды на немецком с каким-то чудовищным акцентом, однако солдаты его отлично понимали и слушались беспрекословно.

Когда отступающие миновали Пырнево, на них снова обрушились гусары. Всей безумной мощью этой по-настоящему тяжёлой кавалерии. Ударили в пики, заставив пехоту остановиться, а после в дело пошли концежи, которыми так удобно колоть с седла. Без пушек отбиться от гусар оказалось куда тяжелее. Отступление даже не замедлилось, оно просто остановилось. Пикинеры и думать не могли о перестроении — первый ряд их стоял, пригнувшись, выставив упёртую в землю пику под острым углом, не подпуская кавалерию. С флангов то и дело стреляли мушкетёры, тут же скрываясь за строем пикинеров, как только враг оказывался слишком близко.

— Горн, — обратился Делагарди к человеку, которого считал своей правой рукой, — пора.

— У нас больше нет резервов, — с обыкновенной своей рассудительностью заметил тот.

— Когда наступает чёрный день, — невесело пошутил Делагарди, — не стоит плакать о запасах. Вперёд, Эверетт, время рубить сверху!

— Слушаюсь, — кивнул тот, и покинул знамённую группу.

Лёгкие финские всадники. Всего две сотни, но свежие, ещё не участвовавшие в боях. Последний козырь, припрятанный в рукаве. За боевой клич «Hakkaa paalle!», дословно переводящийся как «Руби сверху» или попросту «Бей их», их так и прозвали хакапелитами. Доспех у них куда легче рейтарского, что определяет их тактику. Стремительный удар и быстрый отход. И вот сейчас, на правом фланге русского войска, зазвучал их боевой клич.