Скопа Московская

Две сотни всадников ударили по гусарам. С десяти шагов разрядили первый пистолет. Второй — с пяти. И сразу же пошла рукопашная! Смять и рассеять гусар, конечно, не удалось, но своей цели хаккапелиты достигли, заставив поляков отступиться от пехоты, взявшись за нового врага. Однако боя лёгкие всадники не приняли, поспешив убраться под защиту лагеря с его пушками.

— Марш, марш! — подбадривал своих людей Делагарди. — Тунбург, скорее! До лагеря считанные стенкасты![1]

— В таком деле как отступление торопиться нельзя, — упрямо отвечал полковник. Был он бледен, бинты на левой руке пятнала кровь, однако Тунбург не обращал на это ни малейшего внимания. — Второй раз уловка с лёгкими всадниками не сработает.

Он указал шпагой на панцирных казаков, которые обходили их с другого фланга, отрезая от хаккапелитов.

— Они вскоре будут вынуждены рубиться с этим врагом, иначе есть риск нашего полного окружения, — добавил он с неизменной своей педантичностью.

— Тем более следует поторопиться, — попытался было переубедить его Делагарди, однако словно на стену натолкнулся.

— Вы можете отдать мне прямой приказ, господин генерал, — заявил с чувством оскорблённого достоинства Тунбург, — но без него я не стану рисковать всей армией.

Он как будто лучше самого Делагарди знает, как командовать. Однако молодой генерал не мог не признать правоты этого упрямого немецкого полковника.

И так, медленно, размеренно, спиной вперёд, то и дело останавливаясь, чтобы отразить очередной натиск гусарской конницы, наёмная пехота отступала к лагерю.

[1] Стенкаст — «бросок камня», около 50 м

* * *

Стрельцам Огарёва пришлось очень туго. Запорожцы с панцирными казаками сумели-таки прорваться на засеку, порубили прислугу орудий, сцепились там со стрельцами. Выбить их обратно уже не получалось. И тогда голова понял, пора уходить. Даже без конного прикрытия, с огромным риском быть рассеянными по пути к укреплённому табору. Выбора им враг уже не оставил. Огарёв слишком хорошо знал своих людей, и видел, ещё немного и в том или ином месте они дрогнут, кто-то бросит бердыш и обратиться в бегство. За ним другой, третий… И тогда посыплется весь строй. Собрать воедино побежавшее войско можно только в таборе. Вот только многие ли до него добегут, когда на них обрушатся гусары. Огарёв знал ответ, и тот был вельми печален.

— Бросай рогатки! — крикнул он после очередного гусарского натиска, каким-то чудом отбитого его стрельцами. — Отходим к табору! Барабаны, играй отход!

Гулко ударили барабаны, сигналя стрельцам отступать. Вымотанные невесть какой по счёту атакой ляхов, те были рады покинуть позиции. Не было у них больше сил стоять в поле против такой кавалерии. А теперь, когда пала засека, и оттуда их уже не поддерживают пушки, держаться за прежние позиции толку нет.

Стрельцы начали отступать почти одновременно с наёмниками. Но двигались заметно быстрее. Без всех этих перестроений. Пушек уже не осталось, с засеки не смогли вытащить ни одной, все прислуга успела загвоздить прежде чем её перерубили черкасы да панцирные казаки. Строй сотен и полусотен был не так ровным, как у немцев, стрельцы не умели красиво маршировать. Им не хватало пик, чтобы оборониться от грядущего натиска вражеской кавалерии. Сейчас они полагались только на пищали да на бердыши. Вот только если дойдёт до съёмного боя[1], понимал Огарёв, всему стрелецкому войску придёт конец. Без рогаток, вне укреплений табора, стрельцы не сдюжат. Гусары легко рассеют их перерубят бегущих. Тут надежда была на конницу князя-воеводы, но от того пока ни слуху ни духу. Непонятно вообще жив ли он, а то может скоро гусары на фланге покажутся.

Но об этом Огарёв предпочитал не думать вовсе. Он должен вывести стрельцов из-под удара, чтобы весь приказ[2] вернулся в табор, откуда воевать ляха куда сподручнее.

— Пищали забить! — скомандовал он на ходу, и приказ его подхватили сотенные головы с десятниками.

Стрельцы были достаточно умелы в обращении с огнестрельным оружием, чтобы потратить на перезарядку считанные мгновения. Сердце и десяти раз не стукнет, когда все его люди будут готовы дать залп по первому же приказу. Забив пищали, стрельцы двинулись дальше к табору.

Тем временем спешенные черкасы растаскивали рогатки, оставленные ими, чтобы гусары могли нормально атаковать. Огарёв велел часть их попортить, чтобы сложнее унести было, так что теперь запорожцы ругались на чём свет стоит, подгоняемые окриками гусарских офицеров.

Гетман глядел на торопящихся запорожцев без приязни. Московитские стрельцы уходили в лагерь, а эти вчерашние хлопы никак не могут сладить с рогатками. А ведь московитское ополчение, которые они таскают с собой как раз для таких работ, весьма ловко с ними обращается и таскает сноровисто.

— Шевелитесь! — покрикивал на черкасов Люткевич, товарищ угодившего в план Зборовского. — Шевелитесь, хлопы, не то вот чего у меня отведаете! — горячился он, демонстрируя запорожцам свёрнутую кольцом плеть.

Конечно, рогатки растаскивала казацкая голота,[3] однако более состоятельные черкасы поглядывали на Люткевича без приязни. Если горячий товарищ перегнёт палку, может и пулю в спину от черкасов схлопотать.

Пользуясь затянувшейся заминкой, гетман принял у пахолика подзорную трубу, и принялся вглядываться в отступающих стрельцов. Увидев их приготовления, Жолкевский опустил трубу и велел звать к нему ротмистра, командовавшего панцирными хоругвями на этом фланге.

— Хвалибог, — обратился он к нему, — бери своих панцирников и не дай московитам уйти в лагерь.

Станислав Хвалибог дураком и слепцом не был, он и сам видел, как стрельцы забивают пищали. Он отлично знал, что такое слитный залп нескольких стрелецких сотен, тем более Московского приказа. Это гусарам в их панцирях московитские пищали считай нипочём, а у его всадников таких броней нет, даром что называются панцирными. После первого же залпа он трети хоругви недосчитается. Однако ослушаться, да что там, даже проявить строптивость и высказать всё в лицо гетману, значит, при всех выставить себя трусом. А этого Хвалибог себе позволить не мог. У бедного шляхтича из небогатой семьи вся надежда сделать карьеру, попавшись на глаза королю или вельможному пану, вроде Жолкевского. И потому надо послужить ему своей саблей и отчаянным безрассудством.

— Прошу честь, — отсалютовал он гетману и вернулся к своим всадникам.

Услышав про атаку на отступающих московитов, его товарищ, ротмистр второй хоругви Сподзяковский, высказался прямо.

— Под московские пули нас гетман подставляет, — сказал он, — чтобы своих гусар сберечь, да и свою голову тоже.

— Вот сам ему это говори, — рявкнул Хвалибог, — знаешь, поди, что он ответит.

— Что мы на то и надобны, чтобы гусар прикрывать, — согласился Сподзяковский.

Спорить дальше не стал, вместо этого велев трубачам играть атаку.

Панцирные казаки прошли через уже растащенные местами рогатки, мимо взятой ими и запорожцами засеки, и пустили коней через поле к отступающим шеренгам московских стрельцов. Горячили коней, разворачиваясь лавой, чтобы как можно скорее ударить в сабли. Сейчас от скорости зависела жизнь и коней не жалели.

[1] Рукопашный бой

[2] Стрелецкие полки со времён Ивана Грозного назывались приказами

[3] Голота — самые бедные среди казаков, часто использовались примерно также как русская посошная рать

* * *

Огарёв видел, кого послали преследовать его стрельцов, и понял, что теперь у них есть шанс добраться до табора. Враг совершил ошибку, и только от головы зависит, станет ли она роковой.

— Первые две шеренги! — проорал он команду. — Стой! Остальные сто шагов ступай, и стой!

Её подхватили сотенные головы с десятниками. Стрельцы разделились, что казалось ошибкой, но Огарёв понимал, только это сейчас и может спасти их. Брось враг в атаку гусарскую конницу, и стрельцам оставалось бы только пятки салом смазать, чтоб быстрее бежать. Воевать против гусарии в открытом поле, без рогаток они, всё равно, долго не смогут. А вот с панцирными казаками вполне можно управиться. Тем более что пищали у всех уже забиты.