Скопа Московская

Я всё это видел и сам, но отчаянно хотелось верить в стойкость своих людей. В то, что они могут сдюжить, переупрямить, выстоять. Но нет. Надо смотреть правде в глаза. Быть может, в гуляй-городе или хотя бы острожке, они и смогли бы сдержать натиск польских гусар, но одних рогаток для этого оказалось мало. Где-то их сумели растащить, где-то переломали, а в иных местах просто оттеснили.

— Стрельцы отойдут к засеке, а потом и посаду, — кивнул я. — Нам надо будет прикрыть их. Готовь людей, Даниил.

Колборн был здесь же, и я отдал ему тот же приказ. Поместные всадники и рейтары готовились к новой атаке.

Страшнее отступления под натиском вражеской конницы нет ничего на войне. Где-то стрельцы отходили более-менее организованно, под крики десятников с сотенными головами. Где-то, что греха таить, просто бежали, бросая бердыши и срывая с себя перевязи-бандольеры[2]. Как бы то ни было, но строй рассыпался, больше никто не оказывал сопротивления гусарам, и те сперва мелкими ручейками, а после настоящей рекой ринулись внутрь.

— Вот и настал наш час, — выдал я первое, что пришло в голову, и добавил: — Дерзайте, братья! — вспомнив, может к месту, а может и нет всё тот же мультфильм «Лебеди Непрядвы».

И мы ударили во фланг вражеской коннице. Удар наш не был таким уж сокрушительным, однако мы сумели сбить врагу нарастающий темп атаки. Далеко не все гусары ещё миновали плетень, и мы смогли перехватить самых измученных долгой и жестокой рубкой со стрельцами. Копий у них, конечно, не осталось, в ход пошли сабли и концежи. Рейтары Колборна дали нестройный залп из пистолетов, и пошла рубка. Она была столь же отчаянной и, наверное, ещё более жестокой, чем со стрельцами.

Снова мелькали чьи-то лица, закрытые шлемами, оскаленные и перекошенные, гневные глаза. Снова я рубил, отбивал удары и бил в ответ. С кем-то лишь обменивался ударами. С кем-то дрался до конца — неизменно выходя победителем из схватки.

Каким чудом нам удалось оттеснить гусар и спасти стрельцов даже не знаю. Однако как-то сумели. Но и враг не сидел сложа руки. Кто-то с той стороны сумел организовать гусар для новой атаки, и мы не успели отступить к засеке, когда они ударили на нас.

Впереди нёсся лихой всадник с парой крыльев за спиной, в посечённых, но явно добрых доспехах. Ему, как и другим гусарам из первых рядов успели принести новые копья, и они стали страшной силой. Не преломив их, гусары прошли через поместную конницу, в считанные минуты рассеяв её. Остановили их натиск рейтары Колборна. Кое-кто из них успел перезарядить пистолеты, и палили теперь почти в упор — с убойной дистанции. А после пускали в ход тяжёлые палаши. Они дали нам с Мезецким время собрать рассеянную поместную конницу, и мы снова ударили гусарам во фланг. Опрокинуть, конечно, не смогли, но всё же зажатым с двух сторон полякам пришлось туго.

И тут на меня вылетел тот самый всадник с парой крыльев за спиной, в посечённых доспехах, щедро украшенных золотом. Он попытался достать меня концежом, но я легко отбил его удар, толкнул коня каблуками, чтобы оказаться как можно ближе. На такой дистанции, где от его концежа не будет толку. Враг мне достался опытный, и хуже того, решивший драться до конца, не отделавшись обменом ударами. Он увёл коня в сторону, не давая мне приблизиться. Снова ткнул концежом, и весьма ловко — клинок проскрежетал по юшману, разорвав и без того превратившийся в лохмотья опашень. На боль я не обратил внимания, ударил в ответ, целя в голову. Противник уклонился, но клинок прошёлся по наплечнику. Бил я изо всех сил и поляка перекосило в седле. Развивая успех, я атаковал снова, кольнув коня шпорами и заставив его буквально наскочить на более крупного гусарского скакуна. Тот отмахнулся от меня концежом крест-накрест, заставляя уклоняться, не давая подобраться к себе, и снова тычок — стремительный, резкий, но ожидаемый. Я подался в сторону, пропуская длинный клинок мимо, а когда гусар дёрнул руку на себя, попросту зажал длинный и узкий клинок под мышкой. Мы замерли на мгновение, гусар тянул на себя рукоятку концежа, я же примерялся, как бы рубануть его по голове. Но прежде чем успел ударить, противник отпустил концеж, и попытался выхватить саблю. Не успел. Я снова заставил коня наскочить, и от души рубанул сверху вниз.

Гусара спас крепкий шлем. Он слетел с головы — видимо, от моего удара порвался подбородочный ремень. Но лицу гусара, откуда-то из-под волос побежали ручейки крови. Он покачнулся в седле. Наполовину вынутая сабля его звякнула об устье ножен. Я поймал его левой рукой за порванную леопардовую шкуру, что он носил на плечах, не давая упасть.

Гусары меж тем снова отступили за плетень, оставив на поле боя убитых, лежавших вповалку вместе с поместными всадниками и рейтарами Колборна. Вот тут нам пришла пора уходить.

— Все назад! — закричал я, хотя в этом и не был особой нужды, как и в других сигналах. Понимая, что третьего удара гусарской конницы нам не сдержать, все разом поспешили к засеке, уходя под прикрытие её пушек и засевших там стрельцов.

Ко мне подскочил Болшев с парой послужильцев, они перехватили пленника и увели вместе с конём. Добрая мне сегодня досталась добыча, ещё бы сохранить её.

В рядах гусар царила не свойственная им обычно неразбериха, как будто их хоругви лишились единого командования. Неужели нам удалось убить или ранить их командира — это было бы невероятной удачей. Я в неё не особенно верил, и как оказалось — зря.

[1]Клевец (от «клюв») — односторонний клювовидный выступ на холодном оружии для нанесения точечного удара, впоследствии на Руси развившийся в боевой молот с таким клювом (молот-клевец, «молот с клювом сокола»), имевший ударную часть в форме клюва, плоского, гранёного или круглого в сечении, который мог быть разной длины, чаще в разной степени изогнутым книзу

[2] Бандольера — часть военного снаряжения (амуниции) европейской пехоты с огнестрельным оружием, в том числе — пищальников, позднее стрельцов. У стрельцов, появившихся в XVI веке, которые составляли постоянное войско России, имелась и однообразная одежда (форма обмундирования), сначала красная с белыми бандольерами (перевязями)

* * *

Весть о том, что Зборовский попал в плен к московитам пришла к Жолкевскому почти одновременно с отступлением полка Струся. Наёмники Делагарди сумели отразить атаку гусар и панцирных казаков, обороняясь за рогатками. Проклятые, упёртые немцы, пехота — что ещё про них скажешь. Если встанут крепко, то их с места не подвинешь. Но в успех Струся гетман не особо и верил. Рано ещё — немцы слишком крепко стоят, а пушек всё нет. И всё равно нельзя же атаковать лишь одним флангом, надо давить на Делагарди с его наёмниками. Куда большие надежды Жолкевский возлагал на Зборовского, тот был порывистым, настоящим рыцарем, и служба двум самозваным московским царям этого никак не меняла. Загони он своими гусарами московитов и конных наёмников в лагерь, и Делагарди останется один. А один в поле не воин, даже если с ним несколько сотен отборной пехоты.

Вот только, похоже, гетман переоценил Зборовского. Тот умудрился не только не выполнить приказа, хотя всё вроде бы шло хорошо, но ещё и угодил в московский плен. Если удача будет на стороне Жолкевского, он, конечно, освободит незадачливого полковника, однако после у них будет очень серьёзный разговор. Но до этого ещё далеко.

А пока гетман махнул рукой едущему на усталом коне Струсю.

— Не в том беда, что вторая атака захлебнулась, — сказал он полковнику, — а в том, чтобы в третий раз с силой не собраться и не ударить по врагу. Есть ещё у тебя силы, Струсь?

— Есть, пан гетман, — хлопнул себя по стальной груди полковник, — а если и нет, то найдутся.

— Такого ответа от тебя и ждал, — кивнул Жолкевский, — и другого не принял бы.

— А что Зборовский? — решился всё же спросить Струсь.

Он видел отступление гусарских хоругвей правого фланга, и ждал, что Зборовский будет здесь же, давать гетману отчёт и выслушивать его упрёки или наставления. Отсутствие полковника наводило на весьма неприятные мысли. И гетман их полностью подтвердил.