Скопа Московская

Я оставлял в лагере опытного военачальника Хованского, потому что только у него достанет авторитета и местнического ранга, чтобы принять командование в том случае, если со мной что-то случится в бою.

Мне подвели злющего гусарского аргамака, прежде принадлежавшего Зборовскому. Я с конём справился, хотя и не был уверен в своих силах до конца. Однако надо показывать себя, а потому придётся рисковать. Снова и снова. Время такое, за слабаком или просто осторожным человеком не пойдут. И перед глазами у меня пример моего царственного дядюшки, который, несмотря на весьма активные действия во время свержения первого самозванца, после начал юлить и пытаться угодить всем и сразу. А потому царём оказался слабым, и потерял доверие даже ближайших союзников, вроде обласканного рязанского воеводы Ляпунова. С ним остаются только братья, которые понимают, что сама жизнь их зависит от наличия на троне царя Василия и никого другого. Включая, собственно говоря, и меня.

— Дворянство! — выкрикнул я, доставая палаш — такой же трофей Клушинской битвы, как и аргамак, на котором я сидел. — Шагом, гусарам наперерез, пошли!

И две сотни детей боярских последовали за мной. Ещё сотня рейтар ударят с другого фланга. Надеюсь, трёхкратного преимущества над врагом на хватит. Очень надеюсь!

Первыми на гусар налетели рейтары, дав слитный залп из пистолетов почти в упор. Ляхи ощетинились копьями, пустили коней в галоп. Потоцкий как будто и не знал о таком же точно манёвре в Клушинской битве. Они купились на один и тот же трюк. Дважды. В такую удачу поверить было сложно, если бы я не видел этого своими глазами.

Гусары пустили коней в галоп, догоняя отчаянно удиравших, не принявших боя рейтар. И подставили нам фланг для атаки.

— Дворянство! — едва не срывая глотку, заорал я, вскинув палаш над головой. — Галопом! Вперёд!

Со мной были только прошедшие кошмар трёх конных атак под Клушином. Их едва набралась две сотни, слишком уж велики были потери в тот день. Среди них и Граня Бутурлин, скакавший со мной стремя в стремя. С другой стороны прикрывал верный Зенбулатов, смотревшийся рядом со мной комично. Сам невысокий и конёк его татарский тоже невысок, как будто карла для смеху на собаке рядом с богатырём скачет. Ну или Соловей-разбойник, ведь очень уж лихо Зенбулатов свистеть умеет, что и продемонстрировал только что, выдав трель на зависть Одихмантьеву сыну. А вот старший родич Грани Михаил с перешедшими ко мне от самозванца дворянами, нужен в другом месте.

И тут кто-то из моих людей, прошедших Клушино вспоминает боевой клич, который я невольно пустил по войску.

— Руби их в песи! — И ему тут же отвечают. — Вали в хуззары!

И с этим боевым кличем мы врезались во фланг гусарами.

Они не успели развернуться, от их копий не было никакого толку во враз образовавшейся тесноте. Гусары отшвыривали их, выхватывали сабли и концежи. Рейтары как можно скорее остановили коней и почти сразу присоединились к нам. Я услышал, как сквозь привычные русские крики и «Руби их в песи!» прорывается «Hakkaa paalle!». Шведы не оставили нас, да и французские с английскими наёмные кавалеристы — тоже.

В иных обстоятельствах сотня гусар могла бы сломить и трёхкратно превосходящего врага. Вот только они сами создали себе такие условия, где едва ли все их преимущества сошли на нет.

Мы рубились отчаянно, но недолго. Я даже как следует палашом поработать не успел. Обменялся с каким-то гусаром парой ударов, прежде чем его достал Зенбулатов. Низкорослая татарская лошадка его отличалась удивительным бесстрашием и никогда не отступала при виде здоровенных польских аргамаков. Ещё один гусар был без шлема, лишь в шапке, и это решило ему судьбу. Кажется, я его одного в тот день достать и сумел. Клинок палаша легко отбил в сторону гусарский концеж, а следом я обрушил на его голову могучий удар, разрубив её почти до челюсти. Гусар свалился с седла, а передо мной показалось новое перекошенное лицо, почти скрытое наносником шлема. И снова звенит сталь, снова мы обмениваемся ударами, но это достал как из-под земли выскочивший Делавиль. Французский рейтар ловко орудует тяжёлой шпагой, как кажется не лучшим оружием для конного боя. Но в умелых руках опытного бойца оно ничуть не хуже моего тяжёлого палаша или гусарского концежа.

У меня появилось время поглядеть по сторонам. Конная схватка почти окончена. Почти все гусары перебиты или отступают к своему лагерю. Сопротивляются лишь те, кому отступление не светит, приходится драться до последнего, не из-за знаменитого шляхетского гонора, а просто чтобы продать жизнь подороже. Этих добьют или полонят, о них можно не думать. Сейчас надо развивать атаку покуда ляхи не опомнились.

— Делавиль! — выкрикнул я, надеясь, что командир рейтар рядом. — Делавиль, ко мне!

Он появился почти сразу, как и во время схватки, как будто из-под земли вырос вместе с конём, доспехом и окровавленной шпагой.

— Собирай рейтар и размягчите немцев Вейера, — велел ему я. Он и сам знал, ждал только команды. — Хаккапелиты пускай тем же займутся. А как немцы посыпятся, лагеря Потоцких ваши.

Он кивнул в ответ и умчался собирать людей. Чем скорее он сумеет поддержать нашу наёмную пехоту против вражеской, тем скорее его люди вместе с финнами доберутся до богатых лагерей братьев Потоцких.

Ну а нам надо взять стан Дорогостайского. Тоже отличный приз.

— Дворянство! — вскинул я окровавленный палаш. — На стан Дорогостайского, рысью! Пошли!

И мы ринулись прямо на не особенно укреплённый почти пустой ляшский осадный стан.

Пока сражение шло по моему замыслу, и от этого становилось страшновато. Слишком уж легко нам всё сегодня удаётся.

* * *

Над бывшим лагерем предателей-запорожцев теперь реяло одно знамя вместо нескольких. Стяг московитского царя с широким малиновым кантом с золотыми квадратами по углам и многочисленными фигурами и Девой Марией с младенцем Иисусом на коленях. Никаких казачьих знамён над ним больше не было.

— Хвалибог, — обратился к командиру панцирных казаков гетман Жолкевский, — бери две сотни своих парней, и проверьте московитский лагерь.

Кидаться всей силой разом он не собирался — глупо это. Нового поражения ему король не простит. Если его снова побьют, то о булаве польного гетмана он может позабыть. А потому действовать пришлось осторожнее нежели он привык. Особенно при таком преимуществе в кавалерии.

Поэтому гусарские хоругви и большая часть панцирных казаков выстроились в виду лагеря московитов и стен Смоленска. Из города по ним постреливали, однако ни одно ядро не долетело и десяти футов до крайних всадников, даже пропрыгав ещё парочку, оно остановилось далеко от ближайших конских ног. За месяцы осады поляки давно знали предельную дальность стрельбы смоленских пушек.

Две сотни панцирников выдвинулось к московитскому лагерю бодрой рысью. На полпути их встретили выстрелами из пушек и пищалей. Палили густо, так что передний фас вражеского стана заволокло пороховым дымом. И оттуда продолжали лететь ядра и пули. Одновременно оживились канониры на стенах Смоленска, принялись палить куда чаще, нервируя людей и коней.

— Заперлись в стане, — доложил вернувшийся из разведки Хвалибог, — и выходить не собираются. Стан укреплён, но растащить возы можно, сцепить их не успели ещё. Плетни стоять непрочно, конь грудью повалит.

— Тогда, панове, — поднял булаву Жолкевский, — с богом!

И лучшая кавалерия в мире сорвалась в атаку. Сперва шагом, легко удерживая строй, после перейдя на размашистую рысь, которой ряды всадников проскочат самый опасный участок, где на них обрушатся московитские ядра и пули, и лишь перед носом у врага они пустят коней в галоп, чтобы смести ненадёжные укрепления московитов и устроить внутри настоящую резню. Гусары и панцирники жаждали отмщения за позор Клушина, за отступление после едва ли не победы. Но сегодня они расквитаются с московитами за всё. Сегодня копья и концежи с саблями напьются крови допьяна.