Скопа Московская

А вот воеводам Ляпунову и Бутурлину пришлось туго. Спешенные они со своими людьми только что дрались с последними драбантами на самом пороге королевского домика, и вот уже они окружены конными гусарами, на них нацелены пистолеты и концежи. Сражаться смысла нет, и оба воеводы бросили сабли, как и их люди.

Вот тут-то король вышел из домика в сопровождении кавалера Новодворского. Московитов к тому времени уже разоружили и поставили перед его величеством на колени, заставив пригнуть головы к самой земле.

— Так вам, татарским детям, удобнее, — усмехнулся король. — Этих, — махнул он рукой в сторону простых дворян, — повесить так чтобы видно было со стен города. Они не заслужили смерти от меча или пули, верёвка вот лучшее, что они заслужили. — Он помолчал, давая своим подданным оценить слова, и продолжил: — А воевод… — снова замолчал в притворной задумчивости. — У нас ведь остались колы, подготовленные для запорожцев? Они лучше всего подойдут им.

Понимавшие всё, что говорил Сигизмунд, воеводы только зубами скрипели с досады. Лучше уж смерть в бою, чем позорная — на колу.

— Вешайте нынче же, — распорядился король, — а колы готовьте на завтра. С самого утра начнём supplicium ultimum.[1]

Оставшись доволен собой Сигизмунд вернулся в свой домик, немедленно приказав слугам привести его в порядок и убрать труп из окна.

[1] Смертную казнь (лат.)

Глава восемнадцатая

Переговоры

Битва завершилась сама собой. На левом берегу наше войско добило и рассеяло немногочисленную польскую пехоту. Лучше всего дрались стойкие немецкие наёмники, их в итоге пришлось отпустить в королевский стан. Они упёрлись в землю и решили продать свои жизни подороже, а на это у меня не было ни времени ни людей. Да и своим наёмникам хотелось показать, что против их собратьев с той стороны ничего не имею.

Валуев, конечно же, предложил притащить несколько пушек малого наряда и расстрелять упёршихся наёмников из них.

— Так людей не положим, — заявил он.

— Тащи пушки, — кивнул ему я, и дворянин умчался в наш стан, однако ко мне тут же подошёл Делагарди.

— Расстрелять их из пушек, — обратился он ко мне, — будет весьма показательно. И это не понравится нашим наёмникам. Ты же знаешь, Михаэль, они не любят таких расправ.

— Да упаси Боже, — ответил ему я на русском, чтобы никто не подумал, будто я сговариваюсь о чём-то со шведским генералом, — не собираюсь я по ним стрелять. Ты сейчас с князем Хованским к нам на переговоры сходишь, пускай уходят к Жигимонту при оружии и пушках. Мне их кровь ни к чему. Ну а пушки Валуева на позициях постоят для наглядности. Ляшские наёмные люди должны понимать, чем будет отказ чреват.

— А вот это правильно, — сразу расцвёл Делагарди. — Наглядность это великое дело, а перед пушечными стволами торговаться куда сложнее.

Вот же интересные люди. Подошёл ко мне с тем, чтобы я ни в коем случае не расстреливал вражеских наёмников, потому что это негативно скажется на дисциплине наших. Однако угрожать им расстрелом — это запросто, а угрозы тут принято исполнять. Так что если наёмники Вейера откажутся уходить, Делагарди не будет иметь ничего против их расстрела. Не устрой мы его, потеряем лицо. С теми, кто угрожает впустую, никто договариваться не станет. И, что самое интересное, наши наёмники это решение всецело поддержат. Такие уж законы в это время царили… Точнее царят, раз уж я в этом времени живу и обратно мне дорога заказана. Нет здесь никакой дороги из жёлтого кирпича и на волшебников мне рассчитывать не стоит.

Однако упираться ландскнехты Вейера не стали, приняли наши условия и ушли за Днепр. Мы им даже лодки из стана Дорогостайского отдали — не жалко, лишь бы поскорее убрались.

Гайдуки же с гусарами если и вернулись к королю, то очень кружной дорогой. Их нам удалось не просто разбить, но рассеять, заставив бежать в поля боя без всякого порядка.

Однако на этом хорошие новости в тот день закончились.

Конечно, нам удалось застать врасплох польскую кавалерию на том берегу Днепра и основательно проредить гусар с панцирниками огнём из пушек. Идею огневого мешка я взял из прошлой моей жизни. Когда-то на военной кафедре из меня готовили офицера-артиллериста, какие-то знания с той поры остались в голове, да и обновил кое-что на полигоне. Только общие понятия, однако таким талантливым пушкарям как Паулинов с Валуевым этого хватило. Они ухватились за мои идеи и развили их, нанеся ляхам потери едва ли не большие, чем при Клушине. И ведь там мы дрались целый день почти до заката, а тут уложились немногим больше чем в полчаса.

Однако большая часть ляхов ушла. Атака из леса поместной конницей из бывших дворян на службе самозванца и рязанцев, которые подошли так удачно, а главное их прохлопали наши враги, нанесла разбитому ляшскому воинству урон. Но не столь уж великий. Это был скорее щелчок по носу, хотя, как доносили разведчики, удалось сильно потрепать панцирных казаков. Но главная сила польской армии, гусария, вышла из этого боя почти без потерь. Слишком уж дисциплинированы они и быстро пришли в себя после неожиданной атаки.

Главная же, самая дерзкая затея закончилась не просто неудачей, а полным провалом. Едва завершились переговоры с немцами, как в наш стан примчался на взмыленном, почти загнанном коне дворянин из отряда, которым командовали Ляпунов, Бутурлин и Иван Шуйский. Он свалился с седла и распростёрся в пыли, то ли сил встать не было, то ли не хотел в глаза мне глядеть. Не хватало только сакраментального «Не вели казнить, вели слово молвить», однако так говорили только царю, и если бы дворянин выпалил нечто подобное, пришлось бы его весьма грубо одёрнуть.

— Вставай, — велел ему я, — и говори, что за вести принёс, раз коня загнал.

— Отряд наш поражение потерпел, — хриплым голосом выдал дворянин, поднимаясь на ноги. — Ляпунов с Бутурлиным убиты или к ляхам в плен попали. Князь Иван людей из жигимонтова стана увёл, теперь ищет переправу, а после к тебе на соединение пойдёт.

Но ещё худшие принёс гонец из Смоленска.

— Перед стенами, — сообщил он, — так чтобы наши пушки не добили, ляхи виселицы поставили. На них повесили дворян наших из полонённых. А рядом с теми глаголями два кола уложили.

— Много дворян повешенных? — спросил я у него.

— Пересчитали уже, — ответил гонец. — Два десятка и ещё трое.

Я отпустил его обратно в город, сам же велел готовить войско к выступлению. Быть может, Ляпунов с Бутурлиным не такие уж важные фигуры, однако я должен хотя бы попытаться их спасти.

— Куда выступаем? — спросил у меня вернувшийся с переговоров Хованский.

— В Смоленск уходим, — ответил я. — Теперь если бить, так уж из города. На этом берегу нам делать нечего.

Однако воевать я больше не собирался. Надо попытать счастья в переговорах. И если уж они не достигнут успеха, тогда придётся думать, как разбить Жигимонта так, чтобы он уже точно позабыл путь к нам надолго. Лучше бы, конечно, навсегда.

Снесясь с городом, быстро наладили переправу, и через пару часов первые всадники поместной конницы уже входили в Смоленск.

Надо сказать, город вызывал почти те же чувства, что и разорённая ляхами Вязьма. Не как Дорогобуж, конечно, однако всё равно приятного мало. Несмотря на обозы с продовольствием, которые шли теперь из Москвы регулярно, люди в Смоленске больше походили на призраков или блокадников с фотографий военных лет. В чём душа держится непонятно, а ведь они ещё и воевать умудрялись. На их фоне сытые, давно уже не знавшие голода стрельцы, дети боярские и наёмники выглядели просто вызывающе. На них смотрели совсем без восторга, как на освободителей, которые пришли слишком поздно. Когда убит муж, брат, отец, умерли с голодухи дети, а у выживших ноги подкашиваются от бескормицы. Немой упрёк этот видно было во взглядах, что кидали на них смоляне.