Сквозь ночь

Два человека у стойки молча рвали зубами сухую колбасу. Какая-то баба с лицом как пареная свекла, видимо хозяйка, скрестив руки на груди, равнодушно смотрела на них. Боцман поглядел на цену, воткнутую в кружок колбасы, и сказал:

— Свесьте сто грамм.

Баба отрезала кусок колбасы, бросила на весы.

— Самогону налить? — спросила она.

— Нет, — сказал боцман. — Я этого паскудства не пью.

Он откусил колбасу, пожевал. Люди у стойки сказали:

— Повторить.

Хозяйка вытащила из-под прилавка литровую бутыль, налила два стакана, отрезала полкружка колбасы. Боцман подумал и сказал:

— Налейте и мне.

— Сто, двести? — спросила хозяйка.

— Пока сто, — сказал боцман.

Баба налила половину граненого стакана, боцман понюхал и, придержав дыхание, выпил. До сих пор ему как-то не приходилось пить самогон. Это было так же похоже на водку, как его теперешняя жизнь на прежнюю. Он поморщился и закусил колбасой. Голова у него закружилась, он подумал: «Вот ослабел!»

— Налейте еще, — сказал он.

Баба, не спрашивая, налила полный стакан. Он было начал: «Зачем…» — но раздумал и, зажмурившись, выпил. Глотку сразу свело судорогой, он икнул, его чуть не вырвало. Он закусил колбасой и попросил взвесить еще двести граммов с собой. Хозяйка взвесила и завернула в страничку, вырванную из книги.

— Сколько? — спросил боцман, чувствуя, что язык плохо подчиняется ему.

— Сто двадцать пять, — равнодушно сказала баба.

Боцман отсчитал и вышел. Он постоял около будки, пряча подальше оставшиеся сто марок и стараясь не думать о том, какой он подлец. Потом он пошел, его качнуло и повело в сторону, он кое-как выровнялся и постарался идти как можно тверже.

«Домой нельзя», — подумал он.

Дойдя до скверика, он сел на скамью, но его продолжало качать, будто он плыл в лодке. Хотелось есть. Он сунул руку в карман бушлата, нащупал колбасу, но тут же, словно обжегшись, выдернул руку.

— Свинья, свинья, — сказал он.. — Подлец.

Солнце клонилось к западу. Оно пригревало по-осеннему мягко и ласково, и боцман задремал, свесив голову на грудь, но вскоре проснулся, будто его толкнуло изнутри.

Было еще совсем светло, но солнце скрылось за домами, и в тени, ему стало холодно. Он дрожал, хмель с него начисто сбило, но сильно болела голова. Он встал и пошел, совсем не шатаясь, сосредоточенно глядя себе под ноги. У театра толпились какие-то люди, он прибавил шагу, но было еще рано. По актерскому фойе топтались девицы в коротеньких розовых пачках, сверкая толстыми ляжками. Разило пудрой и духами. Боцман прошел на сцену, взял веник, покропил водой из пожарной бочки и подмел; затем поочередно встряхнул и расправил кулисы и сел у занавеса. В зале послышался шум и движение, задребезжал звонок, и в оркестре начали настраивать инструменты. На сцене появился кот. Он был в черном пиджаке с шелковыми лацканами, точь-в-точь таком же, какой боцман видел на официанте, похожем на заслуженного артиста Чужбинина.

Кот пробежался по сцене, вынул из кармана круглое зеркальце и, бодая головой, осмотрел лицо и глянцевый пробор, поправил бабочку. Затем он спрятал зеркальце, посмотрел в щелочку между складками занавеса и, подойдя к тому месту, где сидел боцман, нажал кнопку.

Послышался стук дирижерской палочки, в оркестре заиграли, застучали в барабан, и кот сказал: «Давай!» Боцман налег на веревку, а кот, сделав по сцене крутой полукруг, вышел к рампе и сказал не своим голосом: «Гаспада!..»

Боцман посмотрел на его сверкающий пробор и дряблые круглые щеки и почувствовал, что ему хочется крикнуть. Из зала плыли волны теплого воздуха, пропитанного запахами пота, ремней, пудры и чужого табака. Боцману стало жарко, к голове снова хлынула муть. Он сунул руку в пожарную бочку и смочил ладонью лоб. На сцене какой-то тип жонглировал мячами, потом в темноте, при одном прожекторе, двое танцевали танго, потом толстый с одышкой пел свои куплеты, и всякий раз кот выбегал к рампе, делая по сцене крутой полукруг, и говорил: «Гаспада!»

Боцман вдруг почувствовал, что все его беды, все его горести и несчастья — все, все, что случилось, — все сосредоточилось, теперь в этом проборе, в этих круглых желтых глазах на круглом лице, в этом пиджаке с шелковыми отворотами и в слове «гаспада».

Кот объявил очередной номер и отбежал за кулисы к тому месту, где стоял боцман. Оркестр снова заиграл, и на сцену высыпали тридцать девиц со своими улыбками и голыми ляжками. В зале оживленно зааплодировали. Кот стоял рядом с боцманом и глядел на сцену, довольно улыбаясь и шевеля усиками. Яшка посмотрел на его лицо, глаза ему застлало красным туманом. Он стоял, держа руки на веревке и ожидая сигнала к закрытию занавеса, но потянул, не дождавшись сигнала, и, нависая всем телом, тянул, пока занавес не закрылся. Девицы столпились на сцене, оркестр продолжал играть, из зала послышался шум, свист, кот схватился за голову и подскочил к Яшке.

— Ты что, с ума сошел, скотина? — шепотом сказал он, схватив боцмана за отвороты бушлата. — Ты что сделал?..

— Уйди, — тихо сказал Яшка.

— Сволочь, убью! — захрипел кот.

Яшка размахнулся и ударил. То был настоящий боцманский удар, кот отлетел и растянулся на полу, а боцман прыгнул вслед и навалился на него, тыча вслепую кулаками в ненавистное круглое лицо.

— Грязь подноготная! — кричал он, нанося удар за ударом. — Мартын проклятый! Мало вас били, гадов, откуда вы только беретесь и как вас земля носит, паразитов! Вот погоди, вернутся наши — будет тебе «гаспада».

Он сорвал голос и хрипел, колотя кота головой об пол, а сверху его рвали, царапали и оттаскивали крашеные девицы, и толстяк, и прыщавый тип, танцевавший танго, но он ничего не чувствовал; а потом его ударили сапогом в бок и чем-то тяжелым по затылку, и он потерял сознание.

Он пришел в себя в темном, вонючем подвале. Было тихо, какой-то человек сидел над ним, прикладывая мокрое к затылку. Он пошевелился и попытался повернуться, но ничего не получилось. Тогда еще один подошел, и они вдвоем помогли ему.

Теперь он лежал на спине и мог оглядеться. Здесь было кроме него человек десять; одни лежали, как он, на цементном полу, другие стояли или ходили взад и вперед — сидеть было не на чем.

Человек, прикладывавший мокрое, спросил:

— Тебя за что взяли?

Боцман молчал. Он припоминал все, что было.

— Так, за паскудство одно, — сказал он наконец.

— Ты не бойся, говори смело, — сказал человек. — Здесь все такие.

— А чего мне бояться? — сказал боцман. — У каждого свое…

Человек, ходивший взад и вперед по подвалу, остановился над боцманом. В сумраке нельзя было разглядеть его лица. Он постоял и тихо спросил:

— Моряк?

Боцман подумал немного и сказал:

— Да.

— Коммунист? — еще тише спросил человек.

Боцман осторожно пощупал рукой внутренний карман бушлата.

— Да, — сказал он.

Человек снова зашагал взад и вперед, а другой, сидевший над боцманом, сказал:

— Эх, морская пехота, вот орлы, немец ихнего духу одного боится…

И он рассказал несколько случаев, как моряки гнали фрица и давали ему дрозда и какие это замечательные ребята — один за всех, все за одного. А боцман слушал, и ему было приятно, будто это говорили о людях, хорошо знакомых ему, а может быть, и о нем.

Они пробыли вместе день и ночь, и за это недолгое время боцман узнал еще многое. И так старался запомнить, что слышал, словно бы завтра ему тоже предстояло рвать мосты, закладывать замедленные мины, печатать листовки на самодельном гектографе и делать все то, что умели делать и делали эти люди.