Сквозь тьму

Но затем, к его удивлению - действительно, к его изумлению - она заговорила гораздо более мягким тоном, чем раньше: “Ты прав, конечно”.

Скарну разинул рот. Ему захотелось засунуть палец в одно ухо, чтобы убедиться, что он правильно расслышал. “Ты хорошо себя чувствуешь?” - спросил он. Сначала он хотел сказать это в шутку, но через мгновение понял, что она была не совсем в себе.

Она прошла еще несколько шагов, опустив голову и засунув руки в карманы брюк. “Я не хотела говорить тебе так скоро”, - сказала она, все еще глядя на тротуар, а не на него, - “но я думаю, что так будет лучше”.

“Сказать мне что?” Спросил Скарну.

Теперь она действительно подняла голову и посмотрела на него. Ему было трудно прочесть ее улыбку. Была ли она довольна? Опечалена? Возможно, что-то в каждом из них? И тогда весь его продуманный анализ рухнул на землю, потому что она ответила: “У меня будет ребенок. Теперь в этом нет особых сомнений”.

“Ребенок?” Скарну задавался вопросом, что отразилось на его собственном лице.Скорее всего, снова изумление, что было глупо - они были любовниками долгое время. Он сделал все возможное, чтобы собраться. “Это... замечательно, милая”. Через мгновение он кивнул; сказав, что это помогло ему поверить в это.

И Меркела тоже кивнула. “Это так, не так ли? Что касается меня особенно, Имеан - когда я не оживилась с Гедомину, я подумала, не бесплодна ли я. Когда я не оживала с тобой, я думала, что должна оживать. Но я ошибалась ”. Теперь в ее улыбке не было ничего, кроме радости.

Гедомину был стариком. Если бы кто-то был виноват в том, что Меркела не забеременела, Скарну поставил бы на него, а не на нее. Что касается его самого. .. Он пожал плечами. Он никогда раньше не был отцом бастарда, но кто мог сказать, что это значит для его собственного семени? Очевидно, ничего, иначе Меркела не была бы сейчас с ребенком.

Он также задавался вопросом, должен ли он позволить ребенку остаться незаконнорожденным. При нормальном развитии событий он никогда бы не встретил Меркелу; если бы он встретил ее и переспал с ней, это было бы ночным развлечением, не более. Сейчас... Благодаря войне ничто не стало тем, чем было раньше. Кто назвал бы его сумасшедшим, если бы он взял в жены вдову фермера?

Краста бы. Это пришло к нему почти сразу. Он снова пожал плечами. Когда-то давно ему было бы небезразлично, что думает его сестра. Больше ничего. Позволив альгарвейцу лечь в травяной постель, Краста вряд ли могла жаловаться на то, в чьей он постели.

Он взял Меркелу за руку. “Все будет хорошо”, - сказал он. “Я обещаю”. Он не знал, как сдержит это обещание, но он найдет какой-нибудь способ.

И Меркела кивнула. “Я знаю это”, - сказала она ему. “И... ребенок вырастет свободным. С помощью высших сил так и будет”. Скарну тоже кивнул, хотя он тоже не был уверен, как сбудется эта клятва.

Держась за руки, они вышли на рыночную площадь. Фермеры предлагали яйца, сыры и ветчину, консервированные фрукты и корнишоны и множество других вкусностей. Взгляд, который Скарну и Меркела обратили на них, был скорее соревновательным, чем приобретательским. Их собственная ферма - которая казалась гораздо более реальной Тоскарну, чем особняк, который он так долго не видел, - снабжала их всем необходимым вдоль этих линий, и они иногда продавали свои излишки и здесь, на площади.

Но у торговца тканями и гончара Павилосты - да, и у их торговца мебелью тоже - были свои прилавки на рыночной площади. Меркела восхитилась прекрасным зеленым льном, хотя ее не восхитила цена, которую торговец тканью предложил за болт. “Ты мог бы перенять это от маркизы, ” сказала она, “ но скольких знатных женщин ты здесь увидишь?”

“Если я продам это за меньшую цену, чем я за это заплатил, я не принесу себе никакой пользы”, - сказал торговец.

“Ты и себе не принесешь никакой пользы, если вообще не будешь это продавать”, - парировала Меркела. “Я думаю, мотыльки разжиреют на нем прежде, чем ты его уберешь”. Она ушла, задрав нос, как будто сама была маркизой - на самом деле, Краста вряд ли смогла бы сделать это лучше. Скарну последовал за ней по пятам.

Горожане Павилосты насмехались над товарами, которые фермеры привезли на рынок. Фермеры, которые пришли за покупками, а не продавать, пренебрежительно относились ко всему, что выставляли местные торговцы. Некоторые из них были намного громче и грубее, чем у Merkela.

Альгарвейцы тоже бродили по площади: их было больше, чем Ханскарну привык видеть в Павилосте. В сочетании с исчезновением кордвейнера это его встревожило. Разве рыжеволосые не должны были бросить все, что у них было, в бой в Ункерланте? Если так, зачем приводить столько солдат в маленький провинциальный городок, где никогда ничего не происходило?

Но Павилоста была не совсем маленьким провинциальным городком, где никогда ничего не происходило. Граф Энкуру, который был рука об руку с людьми Мезенцио, был убит здесь. При восшествии на престол его сына Симану, другого дворянина, который слишком дружил с альгарвейцами, вспыхнул бунт. И Симану тоже был мертв; Скарну сжег его. Так что, возможно, у рыжих все-таки были свои причины.

Один из их офицеров практически прошествовал через площадь, его униформный килт развевался вокруг его ног, когда он спешил туда-сюда. Меркела тоже обратила на него внимание. “От него одни неприятности”, - прошептала она Скарну.

“Каждый раз, когда полковник начинает совать свой нос не в свое дело, от него всегда одни неприятности”, - прошептал в ответ Скарну. Великовозрастный лейтенант возглавлял маленький гарнизон в Павилосте; он трусил за седеющим полковником, размахивая руками, когда тот объяснял то или иное.

Что бы он ни говорил, ему не удалось произвести впечатление на старшего альгарвианского чиновника. В какой-то момент полковник сказал что-то, что, должно быть, было совершенно жестоким, потому что лейтенант отшатнулся, как будто его ранил луч. Приняв драматическую позу, он крикнул: “Пожалуйста, будьте благоразумны, полковник Лурканио!”

Что бы ни ответил полковник, лейтенант не получил от этого удовлетворения. Что бы это ни было, Скарну не мог этого слышать. Он не был вполне уверен, означало ли услышанное им алгарвейское слово разумный или справедливый, его знание алгарвейского, никогда не отличавшееся великим, сильно заржавело в эти дни. Но это тоже не имело значения.

Как только смог, он отвел Меркелу в сторону и пробормотал: “Мне лучше скрыться. Если бы они охотились не за мной конкретно, я был бы поражен”.

“Почему ты так говоришь?” Спросила Меркела.

Он не показывал пальцем. Он не хотел делать ничего, что могло бы привлечь внимание гарвийского офицера. Все так же тихо он ответил: “Потому что вон тот парень - любовник моей дорогой сестры”.

Меркеле понадобилось мгновение, чтобы осознать, что это значит. Когда она это сделала, ее глаза вспыхнули огнем, почти как если бы она была драконом. “Шлюха не просто продала свое тело альгарвейцам - она продала и тебя тоже!”