Следователи

« — Вы в состоянии давать показания? — звучит далекий, такой незнакомый, будто чужой голос. Это она, Шивене.

— Я совсем пал духом... — вздох.

— Можете отвечать?

— Могу.

— Понятно ли вам обвинение и признаете ли вы себя виновным?

— Да. Признаю».

Голос обвиняемого глухо звучит с магнитофонной пленки, переползающей с кассеты на кассету.

Из конверта Шивене достает фотографию обвиняемого: крупный лоб, очки. Голова Паламарчука склонена, а опущенные вниз глаза словно смотрят в сторону. Серый, невыразительный снимок. «Фотографии людей, которых нет в живых, похожи одна на другую, — Шивене кладет ее назад, в подшитый к делу конверт. — Потому что чаще это репродукции с репродукций, увеличенные, с выпавшим из раствора крупным «зерном», нечеткие».

« — ...Когда Хомутов в то утро сказал, что собирается к другу — выпить, мне захотелось пойти с ним. Но у меня оставалось только восемь рублей, о которых знала жена. Нужны были деньги... И я решился. Впервые мысль эта пришла мне в голову, когда я с Юргисом был у брата... Удивительное дело, следователь! Почему так? Когда садишься выпивать, думаешь и говоришь о честном, благородном... А кончаешь позорным, жутким!..»

Кассета чуть постукивает, вращаясь. У нее особая судьба — она обречена навечно остаться в уголовном деле.

« — ...В библиотеке я пробыл дольше обычного, чтобы потом библиотекарша подтвердила мое алиби. Хомутова с собакой отправил к Кутьину. А сам... Когда я подошел к двери, Геннадий как раз открыл ее, собрался уходить. «Далеко?» — спросил я. — «За тетрадями». На лестничной площадке никого не было, и во дворе меня тоже никто не видел. «Разреши я почищу куртку — собака испачкала...» Он вернулся в квартиру. Дверь закрылась за нами обоими, как крышка гроба...

— Как вы узнали о золотых вещах?

— Я понял это из разговора с братом в тот вечер, когда сидел у него вместе с Юргисом. Я считал, что Геннадий тоже в курсе, но он до конца твердил, что ничего не знает. Я ударил его чем-то тяжелым, приказал искать в шкафу, в одежде. Он не сопротивлялся, только раз — и то случайно — задел меня по лицу. В вещах ничего ценного не было, попалась только мелочь: кольцо, цепочки. Пора было уходить. Я понял, что главного не нашел, что все зря. Взял утюг. Кроме злобы ничего не чувствовал, потерял рассудок...»

В этих показаниях для Шивене не было ничего нового. Разве только это:

« — Не помню, как приехал домой, что говорил сыну. Лег — и сразу отключился. Не знаю, сколько я спал. Только вдруг проснулся и почувствовал, что совершенно трезв. И так легко стало на душе: «Сон! Я спал! Все приснилось!» Это длилось мгновение. Потом затрясло: «Не сон!» Я оделся, пошел на Космонауту, к телефону. Со своего звонить не стал. Набрал номер. Чего бы я не отдал в ту минуту, чтобы все повернуть обратно! У брата долго не снимали трубку. Потом взял он сам: «Алло!» И замолчал. И я все вспомнил: «Было! Все было! Будь оно проклято! Будь проклят я сам!»

«И вот преступление раскрыто! — говорил Петраускас кому-то из молодых следователей. Геновайте и ее коллеги слушали. — Что тогда? Тихая радость? Удовлетворение? И только? Никогда! Никогда, запомните, нельзя нам повторить то, что сказал один из знаменитейших альпинистов, покоритель Аннапурны — Морис Эрцог! Хотя мы тоже берем вершины не меньше, чем тот восьмитысячник... — Джонни поискал в портфеле. Бумага не попадалась. Тогда он стал выбрасывать все, что лежало в нем. Он только что прилетел из командировки, давно не заглядывал в портфель. На стол полетели какие-то записи, сломанные авторучки, засохшие бутерброды с сыром. — Вот! — он поднял листок. — «Резкий ветер обжигает лицо. Мы на Аннапурне! 8075 метров. Сердце переполнено бесконечной радостью. О! Если бы остальные знали! Если бы знали все... Цель достигнута! Но одновременно завершено нечто гораздо более величественное. Как прекрасна теперь будет жизнь! Меня душит волнение. Никогда я не испытывал столь сильной и чистой радости...» Слышите? — Петраускас обвел всех черными прекрасными глазами. — Наша служба не похожа на спорт! Хотя ее иногда пытаются представить увлекательной погоней... Это не шахматный этюд и не только интеллектуальный поединок. Нет! Здесь все настоящее. И на гербе прокуратуры не венчик из роз! А щит и меч! И в наш звездный час — в час раскрытия преступления — нас гложет мысль о причинах и условиях, способствовавших его совершению. Не допустить нового преступления! Исследовать истину без гнева и пристрастия! К этому обязывает нас Закон!»

Из блокнота следователя.

Латинская юридическая фразеология

Наказание не может быть вечным, но вина пребывает вовек.

Кассеты с записью допроса Борислава Паламарчука равномерно вращались. Иногда обвиняемый надолго умолкал, тогда слышалось только его тяжелое дыхание. В одной из пауз пропищали сигналы точного времени: во время допроса оказалось невыключенным радио. Начались последние известия. «Сделайте, пожалуйста, громче!» — попросил Паламарчук. Голос диктора попал на пленку: «...в Вильнюсе ожидается дальнейшее распространение теплой погоды. К вечеру давление будет слабо падать, влажность уменьшится».

Видимо, она выключила радио. Некоторое время кассеты вращались бесшумно. И вдруг:

«Следователь! Прошу вас... Вы спасете мне жизнь?»

Но это все потом...

Пятнадцатое марта. Место происшествия. Окончание осмотра

Начинало светать. Шивене подошла к окну. Над светлой полосой неба у горизонта еще лежала темнота.

Следователю стало ясно, почему бурые пятна встречались по всей квартире. «Мальчика заставляли открывать шкафы и ящики, показывать их содержимое... Чтобы самим не оставлять отпечатков». Она склонялась к мысли, что преступник или преступники несколько раз переходили из комнаты в комнату и вместе с ними двигалась их обессилевшая жертва.

— Гражданин следователь! — позвал хозяин квартиры.

— Почему вы все время называете меня «гражданин следователь»? Вам приходилось быть под следствием?

— Ни разу.

— Тогда почему?

По лицу Паламарчука скользнуло недоумение:

— Но по телевизору, в кино... Я думал — так надо!

— «Гражданин» — это для тех, кто осужден.

— Я ничего в этом не понимаю, следователь! Но вы должны его найти! Нельзя позволить! Это не человек!

Телефонный звонок прозвучал слишком резко, оттого что вокруг — в квартире и за окном — была тишина. Шивене выждала. Первый... Второй... Третий!.. Если кто-то из инспекторов, сейчас он должен положить трубку и позвонить снова. Четвертый... Пятый... Шивене показала Паламарчуку, чтобы он подошел, сняла трубку, поместила между им и собой. Хозяин квартиры мог говорить, следователь — слушать.

— Алло! — всей болью выдохнул Паламарчук, словно ночной неожиданный звонок нес облегчение. — Алло!

На другом конце провода не вешали трубку. Пять секунд. Десять... Шивене напряженно вслушивалась. Тягостное молчание. Вдруг ей показалось, что она слышит в трубке какие-то толчки. Так, прижав к уху руку, ощущаешь стук собственного сердца. Кто-то слушал... Не уходил. Потом послышались гудки. Иллюзия бившегося сердца исчезла.

Здесь же, на месте происшествия, Шивене вынесла постановление о возбуждении уголовного дела: «...принять к своему производству и приступить к расследованию...»

«Мы найдем преступника! — она думала об этом холодно, почти беспристрастно. — Он предстанет перед судом. Я обещаю!»