Следователи
Шрифт:
Кислинский искренне удивился, когда к нему в кабинет ввели Мухину:
— Ну и встреча! Светлана! Как же я о вас сразу не подумал, а? Старею видно, а, Светлана?
— Иван Иванович! Боже ты мой! Сколько лет!.. Семь, по-моему? А вы все такой же — отглаженный, аккуратный, красивый.
Кислинский помолчал, присматриваясь к Мухиной. Пять лет назад он арестовывал ее за хищения с использованием служебного положения, проще говоря — за растрату. Тогда она была развязной брюнеткой с множеством колец на пальцах, с золотой цепочкой на шее. Теперь перед ним сидела скромно, но дорого одетая привлекательная блондинка. Лишь взгляд
— Ну как вы, Иван Иванович? Расскажите о себе. Мы ведь старые знакомые.
Кислинский, усмехнувшись, покачал головой: он узнавал прежнюю Мухину, ее характерную нагловатость.
— У меня все просто, Светлана. Работаю, детей воспитываю. Давайте-ка лучше о вас поговорим.
— Что сказать?.. Освободилась. Поступила в «Мебельхозторг». Тоже работаю, тоже детей воспитываю. Вы, наверное, помните, две девочки у меня. Целых три года муж один их растил. Обе студентками стали, можно сказать, без меня, — Мухина помолчала, но, не удержавшись, добавила: — Из-за вас ведь — без меня.
Кислинский хмыкнул с откровенной иронией и серьезно спросил:
— На что вы надеетесь, Светлана? Мы же с вами профессионалы — вы в своем, с позволения сказать, занятии, я — в своем деле.
— Как на что надеюсь, Иван Иванович? Только на вашу, исключительно на вашу всесоюзно известную справедливость. У нас в колонии так и говорили: если дело вел Кислинский, тут ни убавить, ни прибавить. Побеседуете вы со мной, да и отпустите с миром — говорить-то нам, в сущности, не о чем.
Кислинский достал папку с делом, положил ее так, чтобы Мухина могла прочесть надпись: «...о мошенничестве в отношении гр-на Гогуа».
Взгляды Мухиной и следователя скрестились.
— Облсовет ДСО... — обронил Кислинский.
— Не знаю и знать ничего не хочу! — Мухина резко откинулась на спинку стула, уставилась в окно.
Кислинский ждал. Ничего, кроме глухой стены, Мухина видеть в окне не могла. Пока она молчала, следователь выписал постановление на обыск по месту работы и по месту жительства.
— Скажите-ка свой адресок, Светлана.
— Космонавтов, 17, квартира 42. В гости вас не приглашаю, не взыщите.
— В гости к вам я и не собираюсь — по делам придется наведаться. Вот постановления на обыск...
— Так что там у вас по этому ДСО есть?
— Вот теперь по-деловому поговорим, Светлана. Есть у нас потерпевший, опознает он вас несомненно — такое сильное впечатление вы на него произвели. Есть у нас Ш. Зачем же вы, кстати, так обошлись с серьезным, уважаемым человеком? Есть еще кое-кто и кое-что...
— Ладно, это я беру. А больше за мной ничего нет, — процедила Мухина. — Ох, и лопух же он, этот ваш Гогуа, такого наколоть сам бог велел. Мне писать, или вы сами напишете?
— Плохо на вас колония повлияла: жаргон появился. Вот бланки протокола, пишите, — Кислинский вызвал милиционера: — Посидите с Мухиной. Когда она закончит, позвоните по этому телефону.
«Что у них есть, кроме того грузина? — думала Мухина. — Витька-таксист... Он еще на шоссе прокис, как увидел гаишника. А сам вроде бы и на мужика похож... Ну, с Витькой просто: я его не знаю, он меня с кем-то путает. Так. Дальше. Деньги, которые в сумке лежали... А может, попробовать найти с Кислинским общий язык? Все-таки семь тысяч... Нет, еще дороже обойдется. Он же не изменился, зануда... Так, деньги
либо я сама у кого-то попросила в долг (у кого?), либо мне долг вернули (кто?).Она подписала каждую страницу протокола. Возвратившийся Кислинский это оценил:
— Все-то вы помните, Светлана, как и что надо делать. Вспомните, пожалуйста, и о других ваших заслугах.
— За мной больше ничего нет, — четко сказала Мухина, жестом прервав пытавшегося что-то уточнить следователя. — Таксист меня с кем-то путает. Я часто в лесу гуляю, люблю, знаете, на природе бывать, — продолжала она уверенно. — Деньги, которые были у меня с собой, я взяла в долг у старого знакомого, отставного полковника Черновалова Петра Акимовича, три недели назад. Машину не удалось купить, я приготовила деньги к возврату, а Петр Акимович возьми и скоропостижно скончайся. Вот и в газете есть извещение о его смерти, — Мухина указала на газету, лежавшую на столе.
Кислинский внимательно прочитал траурное извещение, в котором не было обычной концовки — «выражают соболезнование родным и близким покойного».
— Здорово это вы, Светлана, придумали. Лихо! — он засмеялся. — А ну как я предъявлю вам фотографии трех полковников? Опознаете ли вы своего друга Черновалова?
— Опознаю, Иван Иванович, не сомневайтесь. Черновалов у нас в торге с воспоминаниями выступал.
— Да-а-а, раунд в вашу пользу, — Кислинский даже пальцами прищелкнул. — На ходу подметки рвете, Светлана, ловко! — и внезапно спросил безразличным тоном:
— А Петров Эн Эм — кто таков?
— Петров? Да еще Эн Эм? — медленно повторила Мухина, а про себя крепко выругалась: как могла она забыть про расписку?! — Не помню я Петрова, Иван Иванович. Фамилия уж очень распространенная — Иванов, Петров, Сидоров...
— Не помните? — лицо Кислинского приобрело обычное задумчивое выражение. — Найдем мы его. И таксист опознает. И почерковедческую экспертизу проведем.
— Вот тогда и будем разговаривать! — разозлилась Мухина. — А сейчас устала я. Отправляй, гражданин следователь, в камеру.
Для обыска на квартире Мухиной Кислинский специально выбрал такое время, чтобы дочерей ее дома не было. Пять лет назад, когда он впервые арестовывал Мухину, старшая дочь училась в десятом классе, младшая — в восьмом. Муж Мухиной, Георгий Григорьевич, был буквально раздавлен случившимся: оказывается, он понятия не имел о двойной жизни супруги. По ходу следствия не возникло оснований сомневаться в его искренности. Закончив дело, Кислинский вспоминал Георгия Григорьевича с сочувствием: остался мужик с двумя школьницами на руках. Жена отправилась в места отдаленные на три года, а ему дочерей поднимать. В общем, жизнь его сложилась так, что не позавидуешь. В школе, например, на родительском собрании каково сидеть было — ведь все знали, куда мать девочек подевалась.
После обыска Георгий Григорьевич сказал Кислинскому:
— Я на нее теперь уж вовсе махнул рукой, — в его голосе слышалось какое-то мертвое равнодушие, будто выгорело в нем что-то дотла. — Числимся мы мужем и женой только на бумаге, а так у каждого из нас — у Светланы, у меня, у дочерей — своя жизнь. Не квартира, не дом у нас — форменное общежитие. Когда вместе обедали — не помню уже. Почему не разводился? Да ведь девчонок без матери — какой ни на есть — оставлять не хотелось, а потом... — он скривился и замолчал.