Словесное древо

наверное, побольше.

Я видел * Горького 50-летним тяжелым человеком, действительно с толстым

старым лицом и шваброобразными толстыми усами, распаленным до поту от пляски

дешевой танцовщицы, воистину отвратительной даже для обывательского вкуса, всё

хитрое ломанье которой вместе с молодостью кухарки не стоило движения мизинца

старой Дункан.

1927 или 1928

79

«Любят люди падение праведного», — говорил мне не раз Н<ико-лай>

А<лексеевич>.

1927 или 1928

80

Не люблю я духа Горького, каков он есть в его повести «Мать». Вся эта повесть

сделана по выкройке из Парижа, в стиле дешевых романов с социальной правдой,

которая давно уже ни на кого не производит впечатления.

1927 или 1928

81

«У Блока все стихи о России родились от Клюева» - это говорил Евгений Иванов.

1927 или 1928

* На квартире художницы Любавиной в Петербурге в 1915 г. (Примеч. Н. Клюева).

50

Живописание Некрасова ничуть не выше изделий Творожникова, Максимова и при

самом добром отношении — Богданова-Бельского. По мудрости он идет плечо с

плечом с Демьяном Бедным.

Глухонемой к стройному мусикийскому шороху, который, как говорит Тютчев,

струится в зыбких камышах, как художник Некрасов мне ничего не дал ни в юности, ни

тем более теперь.

Его отвратительный дешевый социализм может пленить только товарищёв из вика

или просто невежд в искусстве, которым не дано познать очарования ни в слове, ни в

живописи, ни в музыке, ни тем более испить глубокого вина очей человеческих.

(Юбилейные некрасовские дни.)

<1928>

83

Известность одно, а слава совсем другое. Лев Толстой не прыгал по эстрадам, а

сидел у себя дома, в Ясной Поляне, да славен как никто. Обратная же сторона только

известности может стать просто пошлостью. Есенину не было дано различать славу от

известности.

1929

84

Был на выставке Кустодиева — вот уж воистину русский пир, праздник хлеба и

соли всероссийских. Глядя на эту всещедрость, становится больно и понятно, что для

такой России страшно было перейти на фунт черного хлеба в 17 году. Было чего

лишиться и от великой потери воскипеть сердцем. России же последнего десятилетия

уже не трудно и не больно перейти и на обглоданную кость, на последнее песье

унижение.

1929

85

Был в «ТРАМе» - не театр, а дрессировочный собачник.

РАЗДЕЛ III

Сновидения

51

52

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

РАДОСТИ УЧИТЕЛЬ

артовские насты — сивы, а зори пахучи и вихрасты. Трактом до росстани около

трех верст столбовых, а на третьей версте часовенка пологая у сосняка крест в талом

заря-ничном сусле купает. Здесь под купанным крестом видение мне было, в теле или

без тела — просто не знаю. Пришел я мартовской зарей к часовенке на крылечной

ступеньке посидеть, жалостью себя покормить. А уж поздно было, до дому же

обратных три версты столбовых...

Пришел я домой, с ветерком павечерним в бороде, студеный. Сус-татка не

сумерничал, лег спать.

И вижу: сижу я на часовенном крылечке, сосны при дороге и заря на снегу. . Гляжу

— старичок, как бы странник, дорогой к жилью да ночлегу поспешает...

Жалко мне стало батюшку. «Откулешний, — спрашиваю, — дедушка?» А он мне в

ответ голосом незабвенным: «Тамбовский, радость моя!»

Ёкнуло у меня сердце, узнал я Серафима-брата, радости учителя. Спохватился я,

глаза открыл: сижу на крылечке часовенном. И уж ночь в мире, звезды надо мной

редкие, полузимние.

Пришел я домой в изумлении, как пьяный. Таково Серафимово видение, до гроба не

забыть.

Аминь.

Март 1921

ТРОИЦКИЙ ХЛАД

В четверг на Троицкой неделе весь день солнопёк бил в окошко, и малиновка после

заката теленькала до вторых петухов за стеной.

А как вторым петухам протрубить, толкнуло меня, спящего, в бок два раза: мол, что

спишь, вставай!

Открыл я глаза и сел на постели. Вижу, передо мной стоят два человека. Первый,

ближе ко мне, показывает другому на меня и говорит: «Вот он может написать про

тебя!» — «Да, — ответил второй, — он нашего рода, но от малого так страдает».

И пошли говорящие. А я закричал им вслед: «Кто вы, кто? Скажите, Бога ради!» И

на вопленье мое ответ был: «Апостол Петр...»

Малиновка теленькала за окном. Троицким тонким хладом веяло над землей...

Пролил я слезы...

2 июня 1922

ДВА ПУТИ

Нездоровилось мне. Всю ночь дождь клевал окошко. А когда задремал я,

привиделся мне сон.

Будто горница с пустыми стенами, как в приезжих номерах бывает, белесоватая. В

белесоватости — зеркало, трюмо трактирное; стоит перед ним Сергей Есенин,

наряжается то в пиджак с круглыми полами, то с фалдами, то клетчатый, то синий с

лоском. Нафиксатурен он бобриком, воротничок до ушей, напереди с отгибом; шея

желтая, цыплячья, а в кадыке голос скачет, бранится на меня, что я одёжи не одобряю.

Говорю Есенину: «Одень ты, Сережа, поддёвочку рязанскую да рубаху с

серебряным стёгом, в которые ты в Питере сокручен был, когда ты из рязанских краев

"Радуницу" свою вынес!..»

И оделся будто Есенин, как я велел. И как только оделся, — расцвел весь, стал

юным и златокудрым. И Айседора Дункан тут же объявилась: женщина ничего себе -

53

добрая, не такая поганая, как я наяву о ней думал. Ей очень прилюбилось, что Есенин в

рязанском наряде...

Потом будто приехали мы к большим садам. Ворота перед нами -столбы каменные,