Словесное древо
Шрифт:
Ивановича помнят, жемчугом залитые. Хозяйка в архангельском сарафане, в скатной
поднизи на голове, пир по чину правит... Пироги и вино в черед подаются.
Есенину черед непонятен, не видит он ни скатерти браной, ни крымских роз меж
хлеба-соли. Свою персонную стопку с красным вином на скатерть пролил, вино из
серебряного столового бочонка сам цедит, рыбу астраханскую, что китом на блюде
изукрашенном пасть ширит, ножом с хребтины ворочает. У самого рожа сальная, нос не
утерт, а на языке разное
Хозяйка, царская сказочница Варвара Устругова (людей, чай, видала) поглядела на
Есенина да и говорит: «Ты знаешь, молодец, что корм не в коня бывает! Поди-ка в
48
холодную, там на сундуке посиди, понадобишься — солдата пришлю». (Муж у ней
полковник от Литовского полка был.)
Вот так по разным гостям раза три-четыре, говорю я, его водил, и везде он мне
машкеру одевал, ни обихода, ни людей не чуял и розы со стола под сапоги ронял, и
людей не стыдился. А людей хороших, знающих и бывалых на тех боярских трапезах
встречалось вдосталь. Ни одного гнилого слова Есенин от них не слыхивал, и в
пьянство его никто не втравливал. Гости и хозяева хоша и гордые были, но меня с
Есениным как родных честили. Только Есенину честь не в честь была.
Больше я его в салоны и не возил.
<1926>
72
Услыхав, что Репин говорил советскому корреспонденту про Клюева, как
замечательного и недооцененного поэта, жена критика П. Н. Медведева сказала, что
если бы она обладала талантом Клюева, то «съела бы всех!»
Ник<олай> Ал<ексеевич> ответил:
– Я до суропного пристрастен, Ек<атерина> Петр<овна>, и до пищи чистой,
мертвечины же и сулемы бегаю!
(Ек<атерина> Петр<овна> разумела разную литературную шатию.)
' Июнь 1926
73
Я появился в Москве, вероятно, в 1910 г., а Блок-то узнал мои стихи раньше, в
рукописях, ходивших по рукам, в Москву я пришел прямо с «корабля», и весь был, как
говорится, в Боге. Надо думать, какое впечатление я произвел на Блока, когда жене
Городецкого он писал: «Радуйся, сестра, Христос посреди нас, - это Николай Клюев!»
Но я пришел в мир очень печальным, и эти люди со своей культурой, со своим
образованием очень меня печалили. Чуяла душа моя, что в жизни этих людей мало
правды и что придет час расплаты, страшный час.
Об этом я позже писал и Блоку: «Горе будет вам, утонете в собственной крови!»
<1926>
74
Я так взволнован сегодня, что и сказать нельзя, получил я книгу, написанную от
великого страдания, от великой скорби за русскую красоту. Ратовище, белый стяг с
избяным лесным Спасом на нем за русскую мужицкую душу. Надо в ноги поклониться
С. Клычкову за желанное рождество слова и плача великого.
В книге «Балакирь» вся чарь и сладость Лескова, и чего Лесков недосказал
и невысказал, что только в совестливые минуты чуялось Мельникову-Печерскому от
купальского кореня, от Дионисиевской вапы, от меча-кладенца, что под главой Ивана-
богатыря - всё в «Ба-лакире» сказалось, ажио терпкий пот прошибает.
И радостно и жалостно смертельно.
28 ноября 1926
75
Ин<нокентий> Оксенов в разговоре с Н<иколаем> А<лексееви-чем> выразил
недоумение по поводу строк в «Песне о Бахметьеве»:
И над пучиной городскою, Челом бунтующим царя,
Лассаль гранитной головою Кивнет с проспекта Октября...
Оксенов недоумевал слову «царя», как сравнению Лассаля с Николаем II (царя -
дееприч. от гл. царить).
«Вот уж воистину (заметил Н<иколай> А<лексеевич>) приходится скорбеть не об
упадке своего таланта, а о критиках с пробковыми головами!»
Декабрь 1926
49
76
СЛОВО НА ЛИТЕРАТУРНОМ ВЕЧЕРЕ ПЕРЕД ЧТЕНИЕМ ПОЭМЫ «ЗАОЗЕРЬЕ*
(в Геологическом комитете)
Несколько, быть может, неловких предварительных слов...
Сквозь бесформенные видения настоящего я ввожу вас в светлый чарующий мир
Заозерья, где люди и твари проходят круг своего земного бытия под могущественным и
благодатным наитием существа с «окуньим плеском в глазах» - отца Алексея, каких
видели и знали Саровские леса, темные дубы Месопотамии и подземные храмы Сиама.
Если средиземные арфы звучат в тысячелетиях и песни маленькой занесенной
снегом Норвегии на крыльях полярных чаек разносятся по всему миру, то почему
должен умолкнуть навсегда берестя-ный Сирин Скифии?
Правда, существует утверждение, что русский Сирин насмерть простужен от
железного сквозняка, который вот уже третье столетие дует из пресловутого окна,
прорубленного в Европу.
Да... Но наряду с этим существует утверждение в нас, русских художниках, что
только под смуглым солнцем Сиама и Месопотамии и исцелится его словесное сердце.
1 октября 1927
77
Год прошел после смерти Есенина, а кажется, что жил он сто лет назад. Напрасно
люди стараются увековечить себя такой жизнью и смертью, какой жил и умер Есенин.
В самой природе фейерверка гнездится уже забвение, и чем туже развертывается
клубок жизни, тем больший след останется во времени.
4 октября 1927
Нечистью, нечуткостью, если не прямой жестокостью веет от слов Максима
Горького об Айседоре Дункан, о ее приезде в Париж вместе с Есениным. «Дункан
стара, толстое лицо, дряблое тело» -всё это позволительно какому-нибудь маляру,
пропущенному сквозь рабфак, а не художнику-старику, каким является сам Горький.
Дункан своим искусством дала людям не меньше радости и восторга, чем Горький, а,