Словесное древо

Железные они, с пудовым болтом, и часто-начасто четвертными гвоздями по железу

унизаны, — как в каторжных царских острогах. Воистину врата адовы, а не дверь

овчая, в которую аще кто внидет — спасется, и внидет, и изыдет, и пажить обрящет...

Засолонело, говорю, у меня сердце, на врата вертограда Христова взираючи. Экой,

ведь, грех и студ! Да за кого же Церковь стадо свое считает? Знамо дело, за татей и

разбойников, а попросту за сволочь, если Бога всемогущего за железный засов садит,

чтобы поклоняющиеся Ему в Духе и истине не ободрали бы престола Его, и не

стащили бы с Богородицы кокошника, а с дьявола чересседельника! Неужто русский

народ за тысячу лет православия на Руси лучше от этого не стал? Напрасно и Царь-

81

колокол отливали, и Исаакия в первопрестольном граде Санкт-Петербурхе на

мужицких костях возвели. Свидетельство сему - Железные врата Церкви.

На паперти же сугубое огорчение: замызгана она, неудобь сказать, проплёвана

сквозь, как чайнушка извозчичья. Стены - известка мертвая, а по ним, мимоходом,

иконы поразвешены! Иван-поститель, Егорий светохрабрый, Михаилов архангел.

Усекновение, и матушка царица небесная Феодоровская — все самые любимые

русским народом образа. Но, Господи, милосердный, что с ними сделано?! Мало того,

что они не по чину расположены — Богоматерь ниже всех на притыке, а Иван-

поститель ошуюю, да и в перекось на веревочной петле, как удавленник висит, но и

самые лики машкарой выглядят, прокаженными какими-то, настолько они

«подновлены».

Иконы, видите ли, древние, бывали писаны тонко, вапа на них нежная, линия

воздуху подобна, и проявляется для зрения такой образ исподволь, по мере молитвы и

длительного на него устремления. Голштинскому же православию сия тайна претит.
–

Чужда она ему, как эскимосу Италия. — Какое там молитвенное откровение! Подавай

нам афишу, чтобы за версту пёрла, мол, у нас для вас — в самый раз. Забыла

Голштиния, что ведь было когда-то иконоборчество. Люди за обладание иконой на

костры шли, на львиные зубы. Из каких же побуждений райский воздух древних икон

суриком замазываете? — Утрачено чувство иконы — величайшего церковного догмата.

И явилась потребность в афише, т. е. в том, чем больше всего смердит диавол, капитал,

бездушная машинная цивилизация.

«Ныне силы небесные невидимо с нами», — пахнули на меня слова от солеи. Силы-

то силы, только не ... небесные. Свечная выручка и ведерные кружки, что меж стопок

свечных уселись, своими жестяными горлами о том вещают. Одна, самая пузатая, с

трехцветным набедренником на чреслах на украшение храма просит...

«Чертог твой вижу украшенный...»

Всматриваюсь в иконостас, в сусальную глубь алтаря. Господи, какое убожество!

Ни на куриный нос вкуса художественного. Как намазал когда-то маляр бронзовым

порошком ампирных завитушек, навел колоннадию, повесил над царскими, похожего

больше на ворону, - голубя, тем и довольствуется стадо Христово. Вдобавок же ба-

тюшка, в голубой, испод оранжевого коленкора (экая безвкусица!) ризе, в отверстых

вратах голову редкозубой гребенкой наглаживает.

Противно мне стало, грешному, человеку. Был я в ярославских древних церковках,

плакал от тихого счастья, глядя на Софию — премудрость Божию в седом Новгороде,

молился по-ребячьи, светло во владимирских боголюбовских соборах, рыдал до

медовой слюны у Запечной Богородицы в Соловках, а тут не мог младенца в себе воз-

будить.

Укорю себя: «Что ты, сосуд непотребный! Се пастырь самого Господа славы

изобразует, предстоящие же духов бесплотных!» От укоризны взыграл младенец во

чреве моем и открылась мне тайна.

У Святой Софии — блаженные персты Андрея Рублёва живут, кисть его пречудная,

в боголюбовских соборах глас великий, жалкий княгини Евпраксии, что с чадом своим

с теремной светличной вышки низринулась. И кровь свою жемчугами да хризопразами

по половецкой земле расплескала, хана татарского чуралась, почести поганой,

ордынской, убегая. А за печью соловецкой — хлебный Филиппов рай, успенское слово

Ивану Грозному: «Здесь приносится жертва Богу, а за алтарем льется кровь

христианская, — как предстанешь на суд Его обагренный кровью безвинных?..»

Оттого там и сердцу хорошо, тепло и слезинка там медовая. У романовской же

церкви всё навыворот. Из рублёвского Усекновения сделана афиша, а про благоверных

82

княгинь неудобь и глаголати. — Не только ханами, но даже ханскими жеребцами

обзаводились. И не Филиппа в митрополитах, а Малюты Скуратовы в таковых

верховенствуют.

Увы! Увы! Облетело золотое церковное древо, развеяли черные вихри травчатое,

червонное узорочье, засохло ветвие благодати, красоты и серафических

неисповедимых трепетов! Пришел Железный ангел и сдвинул светильник церкви с

места его. И всё перекосилось. Смертные тени пали от стен церковных на родимую

землю, на народ русский, на жемчужную тропу сладости и искусства духовного, что

вьется невидимо от Печенеги до индийских тысячестолпных храмов, некогда

протоптанная праведеными лапоточками мучеников народных, светоискателей и

мужицких спасальцев. И остались народу две услады: казенка да проклятая цигарка.

Перемучился народ, изжил свою скверну, перегорел в геенском окопном пламени и,

поправ гробовые пелены, подобные Христу, с гвоздиными язвами на руках и ногах,

вышел под живое солнце, под всемирный, красный ветер.

Тут-то и облещись бы в светлые ризы, и воспеть бы Церкви: «Сей день, его же