Словесное древо
Шрифт:
безголовый ты. И быть тебе у Чеса Задникова под державой.
Я, грешный человек, так же не без зеркала; только оно у меня особенное: когда
смотришься в него, то носа не видно, а лишь одни глаза, а в глазах даль сизая, русская.
– За далью курится огонечек малёшенек, — там разостлан шелков ковер, на ковре же
витязь кровь свою битвенную точит, перевязывает свои горючие раны.
Уж, как девять ран унималися, А десятая, словно вар, кипит. С белым светом витязь
стал прощатися, Горючьими слезьми уливатися: «Ты
Что ль бажоная, теплая семеюшка! Уж вы ангелы поднебесные. Зажигайте-ка свечи
местные, Ставьте свеченьку в ноги резвые, А другую мне к изголовьицу!.. Ты,
смеретушка — стара тетушка, Тише бела льна выпрядь душеньку!» Откуль-неоткуль
добрый конь бежит, На коне-седле удалец сидит, — На нем жар-булат, шапка-золото, С
уст текут меды-речи братские: «Ты узнай меня, земнородный брат, Я дозор несу у
небесных врат. Меня ангелы славят Митрием, Преподобный лик — свет-Солунскиим!
Объезжаю я Матерь-Руссию, Как цветы вяжу души воинов! Уж ты стань, собрат,
быстрой векшею, Лазь на тучу-ель к солнцу красному, А оттуль тебе мостовичина Ко
Маврийскому дубу-дереву. Там столы стоят неуедные, Толокно в меду, блинник
масленый. Стежки торные поразметаны, Сукна красные поразостланы!»
Бабка Фёкла, нянюшка моя, пестунья и богомолица неусыпная, что до шести годов
на руках меня носила, под зыбкой моей этот стих певала. Через тридцать лет стих
пригодился. И бабкин голос зыбоч-ный, запечный, про битвенную кровь голосящий,
расплеснулся по русской земле.
Зеркальце-колдун за моей матерью приданым было дано, в келье моей на крестный,
двоетёсный гвоздь повешено, и утиральником за-онежским с рыбицами на концах
шитыми обряжено. И никто не гляделся в него, окромя мамы в девушках, меня да
жандарма. Был в наших местах жандарм такой: щеголь, чистяк и бессовестный.
Наедет, бывало, как снег на голову, гостить к нам - и перво-наперво к зеркальцу -
усы крутить.
Мамушка-родитель белее печи лицом станет, а перечить боится, робеет сказать, что
девушкой она в зеркальце живет, в жемчужной повязке, в душегрейке малиновой,
бухарской, в сорочке из травчатой тафты, что зеркальце - душа чья-то...
Гость ломливый, куражливый; скрутит усы штыками, потом «страсти» сказывать
начнет. «Что, Митриха, пирогов не пряжишь? Вот ты у меня где сидишь! Раскольники...
цареубийцы!..».
Бывало каплют слезы на крупчатое пирожное тесто из старых, многоскорбных
материнских глаз, а усатое самодержавие всё мне без лица кажется. Шпоры звякают, и
от красных полицейских жгутов удушьем полнится изба, обглоданность какая-то
костная, холодная, ползет по подлавочью, — а лица у гостя нет, как нет.
80
Через годы смертное гостибье припоминается. Гостило на Руси голштинское
самодержавие, пряжила для него Россия из своего белого тела пироги, обливала их
многоскорбными
слезами, но зеркальце-душа выдало.Пока разглядывало самодержавие только свои усы, закручивало их по-немецки,
штыками — было Царское Село, митрополит Филарет, раскольники и цареубийцы.
Попыталась Голштиния в народную душу заглянуть, лицо свое увидеть, — глядь,
одна шейная кочерыжка стоит! Головы-то и нет.
А в зеркальце алая душегрейка пожаром заполыхала, подожгла малиновым огнем
вселенную. Травчатый же рукав — это убрус для Лика Нерукотворного, для «прощай,
товарищ, - я иду умирать...»
Эх, вы, белые лебеди — товарищи смертные! Кличет вас солнце золотой трубой в
глуби душевные, пламенные; — только в них глядитесь, чтобы лик свой соблюсти!
Потянет вас к усам-штыкам да «френчам» - быть России без головы.
– Черная шейная
кочерыжка опять слезных мамушкиных пирогов потребует.
<1919>
СДВИНУТЫЙ СВЕТИЛЬНИК
Был у обедни, — младенца возбуждал. Зайду, думаю, в дом Божий, умилюсь
благолепием велием, согрею душеньку ангельскими гласами, надышусь-напьюсь
воздухами тимьянными, стану, аки елень, у потока вод. И взыграет младенец во мне:
войдет в мою внутреннюю горницу сладчайший Жених. Возляжет с невестой-
душенькой моей, за красный пир, за хлеб животный, за виноградье живоносное.
Стану я — овча погибшая — верным чадом православной, греко-римской,
кафолической Церкви, брошу окаянных большевиков, печать антихристову с чела
своего миропомазанием упраздню, выкаюсь батюшке начистую:
Еще душа Богу согрешила Из коровушек молоки я выкликивала, Во сырое коренье
я выдаивала, Смалёшенька дитя свое проклинывала, В белых грудях его засыпывала.
Во утробе младенца запарчивала. Мужа с женой я поразваживала, Золотые венцы
поразлучивала!.. По улицам душа много хаживала, По подоконью душа много
слушивала, Хоть не слышала, скажу — слышала, Хоть не видела, скажу — видела.
Середы и пятницы не пащивалась, Великого говенья не гавливала, Заутрени, обедни
просыпывала, Воскресные службы прогуливала. Во полюшках душа много хаживала
– Не по праведну землю разделивала: Век мучиться душе и не отмучиться.
Выкаюсь батюшке начистую; стану, как стеклышко хрустальное, как льдинка
вешняя под солнышком-игруном перлами драгоценными, да измарагдами истекающая;
и наполнится жизнь моя водами мудрости: буду я, тварь земнородная, ни тем паче
человецы, не терпят от меня боя и обиды даже до часа смертного. По часе же гробном
снизошлет Господь ко мне двух ангелов.
Двух милостивых, двух жалостливых: — Вынули бы душеньку честно из груди.
Положили б душеньку на злато блюдо, Вознесли б душеньку вверх высоко, Вверх
высоко — к Авраамлю в рай...
Не тут-то было. Перво-наперво от входных врат сердце у меня засолонело.