Слой 3

– Знаете что, Василий, – сказал он водителю, – уж если мы за городом, давайте заглянем на дачу.

– Это правильно, – сказал Василий.

Лучше бы они туда не ездили.

Двор и маленький женин огород заросли какой-то Лопуховой дрянью, в комнатах было не прибрано, кто-то здесь жил и ел, мусорный бачок заполнен до отказа, торчали горлышки бутылок, шторы на окнах насквозь провоняли табачной кислятиной... На звуки шагов и тихую ругань осторожно примчался сосед, увидел его и раскричался по-родственному; они обнялись, а потом Слесаренко спросил про бичей, и сосед враз потупился: какие бичи, Виктор Саныч, это твой приезжал, целое лето гуляли с друзьями...

«Продавать, продавать к такой-то матери!».

Всю дорогу до мэрии Слесаренко молчал, распаляя себя наказательными мыслями.

На этом сюрпризы не кончились. Поднимаясь в мэрию по широким ступенькам парадного крыльца, он столкнулся нос к носу с Гариком Чернявским, директором треста «Тюменьнефтеспецстрой» и давним своим знакомым, а изредка приятелем и, как казалось, другом. Гарри Леопольдович спускался к нему уверенно, без удивления в лице, словно и не расставались на полгода.

– Нормально долетел? – спросил Чернявский, глядя куда-то за спину Виктору Александровичу. – На могиле уже был? Молодец. Поехали ко мне, поговорим и пообедаем. Ты вообще завтракал сегодня?

– Спасибо, завтракал, – сказал Слесаренко. – Ты извини, но у меня дела. Может, попозже?

– Это у тебя здесь дела попозже. Мэр проводит совещание, закончит не раньше двух. Велено тебя подобрать и обогреть.

– Обобрать и подогреть?

– Молодец, Витя, чувства юмора не теряешь. Пошли, пошли, машина ждет...

Старую свою «вольвушку» приятель Гарик давно уж поменял на «мерседес», но этот был другой, с раскосыми фарами. Чернявский заметил легкую оторопь Слесаренко и удовлетворенно хмыкнул:

– Растем помаленьку.

Ехали совсем недолго: с Первомайской повернули на Республику и, проскочив всего лишь квартал, встали у дверей Центра международной торговли. Центр был выстроен недавно и, что бы там ни говорили, украсил собой главную городскую улицу. А говорили лишь одно: зачем? Зачем вбухали страшные деньги? Какая такая международная торговля, если нечем торговать? Заводы «лежат», нефтью и газом торгуют на Севере... Виктор Александрович в силу объективных причин никакого личного участия в судьбе проекта не принимал – «не его вопрос» – и был этим очень доволен и ни разу еще здесь не побывал, а потому оглядывался в холле с неподдельным интересом: красиво, чисто, как на Западе.

– Выходит, сюда перебрался?

– Зачем? Почему? – В голосе Чернявского прозвучали обидчивые нотки. – Мы не пижоны. Держим здесь номер для представительства, а так... Солидные люди ведут себя скромно!

– Знаю я твою скромность, – примирительно сказал Виктор Александрович, и Гарри Леопольдович взял его под руку и поволок вверх по изогнутой лестнице.

– А как же лифт?

– Обойдешься без лифта. Вон пузо-то наел – рубашка лопнет скоро.

Теперь уж Виктор Александрович обиделся слегка. Он и сам знал, что полнеет, но зачем же вслух, на всю ивановскую... Кротов был прав: пора менять рубашки. Или спортом каким... А еще лучше снова приняться за курево, и тогда все образуется естественным путем.

Падай в кресло, – приказал Чернявский. – И не смотри ты на меня, как еврей на свинину. Отвык за полгода от старых друзей? Что молчишь? Знаешь анекдот про Пятачка с Винни-Пухом? Идут они лесом, в тишине, вдруг Винни-Пух как даст Пятачку по башке. Тот: «За что, Винни?». – «За что, за что... Идешь, молчишь... Фигню всякую про меня думаешь!..».

– Старый анекдот, Гарик, – сказал Слесаренко.

– Зато правильный! Давай закурим. Или так и бросил?

– С вами бросишь...

Он уже не испытывал к Чернявскому никаких сильных чувств, одну лишь только неприязнь с привкусом зудящей аллергии. В той давней истории роль друга Гарика читалась урывками – то ли ловчил, помогая, то ли помогал, ловча, и Слесаренко решил просто вычеркнуть Гарика, не вдаваясь в допрос и подробности. К тому же и сам он выглядел в той детективной нелепой истории отнюдь не лучшим образом, подставился крепко и мог «загреметь», но все обошлось, и он решил: не стану я себя расходовать на всяких полуподлецов. Но самое печальное, что так и не смог до конца разобраться в себе и честно ответить, какой вариант его больше устраивал: виновен Гарик или невиновен. Пугающе большая часть души натужно жаждала именно первого. Не потому ли он и оказался здесь, в этом помпезном интерьере с ненужной сигаретою в руке, что эта часть его собственной души действительно пугала Слесаренко, и он, сопротивляясь, пытался дать как бы последний шанс и самому себе, и другу Гарику.

– Давай, колись, рассказывай! Много дров наломал в новой должности?

– Да, в общем-то, еще и не начинал ломать, – ответил Виктор Александрович. – Да и ломать особо нечего.

– Ой, не скажи, – осклабился Чернявский. – Наслышаны, наслышаны... Кредитно-бартерную линию серьезно потрошишь или так, для «популизмы»?

– Ничего я не потрошу, – как можно спокойнее сказал Слесаренко. – Просто надо разобраться, навести порядок в документах. В конце концов мне через три месяца дела сдавать, не хотел бы выглядеть дураком.

Чернявский закивал, забормотал согласно, однако видно было – не поверил; и тут Виктора Александровича ошарашила быстрая мысль: а не была ли «контора» Гарри Леопольдовича причастна каким-то боком к упомянутому бартеру? У Чернявского прослеживались крепкие связи с Германией, он там часто мелькал, мог прибиться и вклиниться, и удобен был тем, что «сидел» в отдалении, за пределами округа: легче было химичить, а химичить Чернявский умел и, судя по тому, что не был ни бит, ни подстрелен ни разу, химичил по-честному и никого не «прокинул», а это ценилось за дорого в определенных кругах.

– Ты скажи мне лучше, Гарик, как здесь ситуация складывается. Не был полгода, а кажется – лет десять.

– По сплетням соскучился?

– Ну почему... А с другой стороны...

– Вы же, слуги народа, без сплетен дня прожить не можете. «А что этот сказал про того», «а с кем этого видели», «куда тот с тем поехал»? Вот уж точно – как слуги в лакейской. Только не про господ, а про себя...

– Тебя кто обидел, Гарик? – с оскорбительным сочувствием спросил Виктор Александрович. – От бюджета отодвинули или землю не дают? Какой-то ты злой, на себя не похож. Ну, давай, жалуйся, на душе полегчает.

Чернявский повертел головой, оглядывая потолок и стены, и Слесаренко успел подумать: боится микрофонов. В своих собственных апартаментах!

– А, хреново все, Витя. Нет хозяина в доме. Ни в области, ни в городе. Как будто заснули все, ни один вопрос не решишь по-нормальному. Мэр вроде на месте, а чуть что иди к замам, у них «полномочия». Какие, на хрен, полномочия? Всегда хозяин все решал, а эти исполняли. А в области еще хуже: там Рокецкий все на себя замкнул, все до копейки. Неделю в приемной отсидишь, пока попадешь и подпишешь. Ну, кажется, все, а пойдешь с бумагой подписанной вниз, в комитеты, и там утонешь, как в болоте.

– Неужто бояться перестали?

– Если бы...

Друг Гарик замолчал, пощипывая бровь большим и безымянным пальцами – новая привычка, раньше не было.

– Дело хуже, Витюша, дело гораздо хуже, чем ты можешь предположить... Сдается мне, Папа Роки поссорился со своими «силовиками». Или даже нет, не поссорился, а как-то власть над ними потерял. И они его сейчас потихонечку обкладывают. Самого пока не трогают, а ближнее окружение начали цеплять, и серьезно цеплять, вплоть до уголовных дел. Половина, я знаю, из пальца насосана, но факт есть факт: почуяли добычу. И что ты думаешь? Папа кулаком стукнул, рявкнул на кого? Хренушки.