Смуглая леди (сборник)

опять вышло у Холлов, - и она мне сердито ответила: "А что он только не любит? И птиц, и деревья, и цветы, и песни, и еще Бог знает что! Только до своей семьи - жены и детей -

ему нет никакого дела!" Я возразила: "Но и земли и дом он купил в Стратфорде только для

вас и дочерей. Его сердце все время с вами". Тут она так рассердилась, что даже

покраснела. "Да что вы мне толкуете про его сердце, сударыня? Я-то уж знаю хорошо, где

его сердце. Вы мне хоть этого-то не рассказывайте. Несчастная та женщина, которая ему

поверит!" Я хотела ей еще что-то сказать, но она закричала: "Ну и довольно слушать мне

эти глупости! Куда ни приеду, все мне: "Ваш муж, ваш муж!.." Как будто хотят похвалить, а на самом деле запускают когти. А я стара-стара, глупа-глупа, да вижу, кто на что метит. Я

вам говорю: забери нас всех завтра чума - он только перекрестится. Слава Богу, наконец

развязался бы и со мной и с дочерьми".

Джен посмотрела на Шекспира:

– Виллиам, зачем вы туда едете? К кому?

Пока она говорила. Шекспир сидел и горел. Ему было так неудобно, что он даже

перестал улыбаться. Когда же Джен кончила, он вскочил и бурно обнял ее, но она резко

вывернулась и сказала:

– Оставьте, я с вами хочу серьезно говорить.

Но он, беспокойно и мелко смеясь (куда делось его мужество!), схватил ее и уткнулся

лицом в ее шею. Действительно, только того и не хватало, чтоб его ведьмы, собравшись

скопом, поочередно совали в нос Джен печные и ночные горшки его семейства. И

Шекспир понимал, что сейчас чувствовала Джен. До сих пор она знала его совсем иного -

легкого, веселого, свободного, как ветер, избалованного успехом и женщинами, знатного

джентльмена, спустившегося в их харчевню из голубоватого лондонского тумана.

Любимца двух королей и друга заговорщиков. Он сорил деньгами и был молод - сколько

бы лет ему ни исполнилось!
– был весел и беззаботен что бы с ним ни случилось!
– был

одинок и беспощаден в своей жестокой свободе. И вот теперь перед ней оказался старый, больной человек, плохой муж и нелюбимый отец, который никак не может сбыть свою

перезревшую дочь и за это все семейство грызет ему шею; то, от чего он скрывался всю

жизнь, откупаясь письмами, деньгами и обещаниями, вся эта жадная, глумливая прорва

наконец настигла его и накрыла в его последнем и сокровенном убежище - как же тут не

мычать от стыда и боли и не прятать раскаленное лицо в шею любовницы?

– Да что ты их слушаешь?
– чуть не закричал он.
– Сюзанна поссорилась со своим

мужем - это у них на неделе два раза, чем-то затронула мою старуху, та и раскудахталась...

– Он не хотел сказать "старуху", это уже само собой вырвалось, и он увидал, как Джен

поморщилась.
– Ну вот еще беда! сказал он безнадежно.
– Я вижу, наговорили тебе черт

знает что, а ты и расстроилась.

– Вы не научили ваших дочерей даже грамоте, сказала она задумчиво, - они же не

могут отличить писаного от печатного.
– Он осел от ее тона - так горестно и искренне

прозвучали ее слова. Замолчала и она. Так они и молчали с минуту.

– Ах, Виллиам, Виллиам, - сказала она наконец, - завтра вы будете у них. Что ж вы там

будете делать? С кем говорить? Куда вы кинетесь, когда вам станет невмоготу?

– К тебе!
– пылко, тихо и решительно сказал Шекспир.
– Ты мне теперь заменишь всех.

Ты моя последняя и самая крепкая любовь.

Она хотела что-то возразить, но он перебил:

– Послушай, я все обдумал. Спроси у Питера, какого коня я купил, - для него сорок

верст - пустяк, один прогон! У старика глаза разгорелись, когда он на него взглянул.

Она посмотрела на него, словно не понимая.

– Ну конечно, придется беречься. Я уже не буду заезжать к вам каждый раз.

Он не докончил, потому что увидел - она плачет.

– Джен, - сказал он обескураженно, - что это с тобой, а?

Она быстро вытерла глаза и приказала:

– Сядь!

И так как он продолжал стоять, вдруг горестно крикнула:

– Ах, да сядь же ты, пожалуйста! Мне надо тебе сказать!

Он посмотрел на нее, отошел и сел.

– Ну вот, - сказала она как-то тупо.
– Я хотела сказать тебе, что нам надо перестать

встречаться.

И только что она сказала так, как он понял, что именно этого и ждал от нее с самого

начала разговора. И все-таки это было так неожиданно, что он вскрикнул. А она

продолжала:

– Муж знает все. Уж Бог ведает, кто ему сказал и что именно. Ты же знаешь, что от

него не допросишься лишнего слова. Но сегодня, как я только приехала, он сказал: "Милая

Джен, я вызвал тебя и сам уезжаю, чтобы ты могла хорошенько наедине поговорить с

мистером Виллиамом". Я ему сейчас же ответила, что наедине нам с тобой не о чем

говорить, но, наверное, все-таки побледнела, потому что он даже усмехнулся и сказал: "А

ты поговоришь вот о чем: скажешь, что мы его по-прежнему очень любим и ценим, но

останавливаться в другой раз ему у нас не следует, и вообще, раз он уже ушел из театра, пусть сидит в Стратфорде". Я чувствую, что у меня пересекается голос, и говорю: "Джемс, что ты делаешь? Он же крестный отец нашего Виллиама". А он кротко ответил: "Джен, так

будет лучше для всех нас". С этим и уехал.

Она умолкла. Шекспир понимал: это все. Здесь слова на ветер не бросаются. Волк

подумал, решил и отрезал. А Джен не такая, чтоб идти на гибель. Она его любит, конечно, но больше всего она держится за свою честь и тишину в доме. Ну, так значит, все. Не

переставая улыбаться, он наклонился и галантно поцеловал ей руку.

– Ну что ж, - сказал он любезно, - раз вы уж оба так решили - покоряюсь. Хорошо: буду сидеть дома.

– Да жить-то ты с ними как будешь?
– спросила Джен, задумчиво смотря на него.
– Как